Пораздумав еще два-три дня, он наконец попросил Лаврову зайти после смены в партком.
— Я не задержу тебя, Катерина Степановна, — прибавил он на всякий случай.
Она, слегка побледнев, кивнула.
И заявилась сразу после смены. Бесшумно прикрыв дверь, остановилась у порога, с виду уже спокойная, но явно настороженная.
— Проходи, Катерина Степановна, садись! — сказал Пахомов и по-будничному просто добавил: — Я сию минутку.
Сделав вид, что дочитывает неотложную бумагу, он искоса поглядывал на Лаврову и все неотвратимей убеждался, что она уже приготовилась к «судилищу».
— Как здоровье? — коротко для начала спросил он, все еще глядя в бумагу и ничего в ней не видя.
Ответ прозвучал сухо. Вернее, не прозвучал, а прошелестел, как камышинки на ветру:
— Ничего… Спасибо.
Катерина все эти дни ждала, что вызовет ее Ядринцева, но не удивилась и вызову Пахомова. За это время она изготовилась, внушила себе, что господь дарит ее новым испытанием, и, услышав теперь первый и пока еще простой вопрос, мысленно воззвала: «Научи меня, господи!» А про себя решила: «От этой вот минуты, прежде чем ответить искусителю, буду отвечать Христу, тогда никакой искус, никакое лукавство не собьет меня с пути вечной истины».
И она уже ощущала в себе тот подъем и слышала тот голос, что звучал лишь в редкие и самые высшие минуты моления. Нет, она не боялась… Только бы уж поскорее!
Пахомов отложил бумагу и негромко сказал:
— Рад поздравить тебя с орденом.
«Вот оно! Господи, жажду тебя, укрепи!»
— Спасибо, — холодно отозвалась Катерина и с заколотившимся сердцем медленно прибавила: — Только ошибка у вас вышла… Какие уж ордена! Знаю, за темных нас почитаете. — Она вскинула голову, и большие глаза ее под сросшимися бровями сверкнули скрытым огнем. — А свет, он у нас и есть.
В этих словах прозвучал вызов.
Пахомов как будто ничего не заметил и, спокойно поднявшись, пошел вдоль стола. Когда он сел в жесткое кресло напротив Катерины, она отодвинулась и вся словно сжалась.
«Бог мой, щит мой, твердыня моя!» — словно молотом стучало у нее в голове.
Пахомов смотрел и дивился — движения женщины, исполненные сейчас какой-то суетливой, униженной робости, не вязались с упрямо-твердым и даже властным выражением сильного и красивого лица.
Как странно: такие вот сероглазые русские женщины в годы войны, случалось, шли на расстрел и в последнюю минуту, неукротимо вскинув голову, успевали плюнуть в лицо палачу!..
— Награду тебе дали, Катерина Степановна, правильно, — сдержанно проговорил Василий Иванович. — Государство спасибо тебе сказывает за то, что в тяжелый год войны на завод пришла вместо мужа, встала на трудную работу и до сего дня честно делаешь свое дело. Мы гордимся тобою. Или ты этого не видишь?
— Вижу, — ответила она, едва разомкнув спекшиеся губы, готовые сейчас извергнуть совсем другие слова: «Храни меня, господь, не дай искать славы в этом мире… Дай остаться овцой послушной у ног твоих!»
Пахомов чуть помедлил и размеренно, словно бы речь шла о вещи сверхобычной, прибавил:
— А насчет веры, Катерина Степановна… Ну что ж, на веру твою не посягаю.
Широкие, сильные плечи Лавровой дрогнули, лицо окаменело, и только губы непрестанно шевелились: уж не молилась ли эта блаженная? Но ведь он сказал не бог весть что — верующие, и Катерина в их числе, наизусть знают статью Конституции о свободе совести. Иль, может, обыкновенная совесть, человеческая и гражданская, подсказывает ей, что он, секретарь парткома Пахомов, не м о ж е т не посягнуть на ее веру?
Василий Иванович покосился на руки собеседницы — она сложила их на коленях иль, скорее, не сложила, а сцепила с такой силой, что кончики пальцев побелели. Эх, женщина, неужели не осталось в тебе ни единой кровиночки от той Катерины Лавровой, что не боялась фашистских бомб? Когда же и как сектанты опутали тебя с головы до ног рабьими своими сетями?
Саргассово море…
Да, именно Саргассово, с обманчивыми просторами «океанских лугов», которых опасливо сторонились оснащенные парусами корабли старинных мореплавателей.
Пахомов вынул портсигар, медлительно перебрал папиросы, нашарил в карманах спички.
Профессия летчика научила его умению владеть собой в любых обстоятельствах, — недаром он, почти смертельно раненный, умудрился дотащиться до аэродрома, а потом, немного позднее, на госпитальной койке, молча, без крика и стона, выслушал весть о гибели своего единственного мальчика.