Только закончив рассказ, давшийся с таким трудом, он прямо и сурово взглянул на Катерину.
— Сыну тоже было двенадцать лет. — Голос у него звучал несколько свободнее, но отдавал хрипотцой. — И тоже единственный. Скажешь, не одинаковые мы с тобой?
Катерина не могла выдавить из себя ни одного звука. Одинаковые… Нет, нет, не одинаковые. Он еще и сам калекой остался. А она-то думала — горбун…
Тут она окончательно растерялась и растеряла все мысли, а Василий Иванович, подойдя к ней, снова уселся в кресло и вытер потный, розовый от висков лоб с высокими залысинками.
— Не только мы с тобой, Катерина Степановна, такие «одинаковые»… Мало у нас семей, которых не коснулось бы горе войны. Скажешь: «Меня уж после войны ударило»? Но твоя беда началась с того, что убили мужа и осталась ты одна.
Катерина кивнула головой и прошептала едва слышно:
— Это конечно.
— Вот. А утешения в таком горе нет и быть не может. Горе умрет только с матерью… И ни к чему от такого горя ее отводить. Это все равно что пропасть кисеей затягивать. Нет, себя не обманешь.
— Да, — почти беззвучно отозвалась Катерина и даже вздрогнула: что это она — уже и соглашается?
— Мое утешение и мое счастье в труде.
Эта фраза, произнесенная секретарем парткома, была такой привычной, такой примелькавшейся, что Катерина тотчас же пришла в себя: ну вот, началась эта самая агитация и как ее еще там — пропаганда, что ли?
Но Пахомов, чуть помолчав, с необыкновенной силой сказал:
— Труд для меня не искупление грехов, не проклятие человеку от бога, не очищение перед господом. Я тружусь не для загробной жизни, а для живых людей, для «грешной» земли. И не боюсь перестараться, перейти стопроцентную норму, я жадный.
Она не могла понять, откуда набрался он слов, которые привыкла она слышать только в молитвенном доме и никак не ожидала услышать здесь, в этой комнате, в парткоме! И она не находила слов в ответ — ни святых, евангельских, ни обыкновенных, мирских…
— Они «отвели» тебя от горя, то есть попросту заставили глаза на него закрыть. Небось еще сказали, что горе — это благой дар, что дано оно тебе свыше, во искупление грехов.
Она едва не закричала, но удержалась и только губы закусила.
— А ты не трясись, Степановна, ругай меня, если что неверно сказал. Ругай сколько угодно, а только уж позволь договорить до конца. Я тебе самого главного не сказал. Они так или иначе тебе помогли с горем совладать, отодвинуть горе от себя…
И тут Лаврова, не глядя на секретаря, выдавила сквозь зубы:
— Нет.
И он понял: не умеет лгать эта женщина. И мягко сказал:
— Вот видишь. А главное у тебя отняли: радость труда отняли. Старанье твое холодное. Тебе, наверное, и в голову не придет с гордостью, с любовью взглянуть на самолет, что в небе летит. Он летит, а заклепки на нем твои, надежные. Ну, да где тебе в небо смотреть, ходишь ведь ты с опущенной головою… Нет, извини, Катерина Степановна, не верю я, не хочу верить, что ты овца в стаде, тварь земная, тень у ног Христа и как еще там у вас говорят… Силищи в тебе вон сколько, ты наш, рабочий человек, а не постница, не кликуша. Не верю. Теперь все сказал.
Они помолчали, и он, видя, что Лаврова не поднимает головы, деловым тоном добавил:
— В Кремль пойдешь, когда вызовут следующую, очередь награжденных. Пойдешь и получишь свой орден. Ты его честно заслужила. И не чей-то чужой, а свой собственный получишь. А разговор этот пусть останется между нами. Ответа не жду сейчас. Подумаешь — придешь.
Катерина слабо шевельнула плечами.
— А не придешь — не обижусь, — спокойно заключил Пахомов. — Поймешь в свое время, что сказал тебе чистую правду и обидеть тебя не хотел. Наоборот.
Он встал, подал ей руку. Она неопределенно сказала:
— Нет, чего же… — и, сгорбившись, пошла к двери..
V
Всю эту неделю Катерина работала в дневную смену и только в воскресенье, задолго до назначенного часа, смогла войти под своды бывшей реформатской церкви, превращенной в молитвенный дом. Несмотря на то что моление должно было начаться не скоро, три или четыре десятка братьев и сестер во Христе уже сидели на скамьях, окрашенных в темноватый цвет. Соединяясь в небольшие стайки, они переговаривались тихо, но так увлеченно, что Катерину заметили и ответили на ее поклон далеко не все. Она не обиделась, а только грустно улыбнулась и, пройдя к передним скамьям, уселась на свое привычное место, напротив кафедры проповедника.