Тут она повалилась на широкую скамью возле чьего-то палисадника, закрыла глаза в полном изнеможении, — и Павел тотчас же встал перед нею, вихрастый, сероглазый, с ямочками у твердых розовых губ…
Клавдия застонала, пробормотала: «Как я могла, как же я могла?..»
Да, как могла она тогда, в лунную ночь, в парке, сказать такое Якову? Не думала ли в ту минуту о Павле? Ведь все время, все время мысли ее были только о Павле… Господи, да что же это?
Ее лицо легонько и щекочуще тронуло что-то пушистое, ароматное. Она открыла глаза, — это свесилась через забор ветка сирени, и крупная гроздь, налитая весенним соком, почти голубая в сумеречном свете, висела прямо у щеки. Клавдия бережно притянула гроздь обеими руками, и тогда тяжелые капли росы скатились на платье. С какою-то лихорадочной поспешностью, поднеся гроздь к самым глазам — было уже темновато, — Клавдия принялась искать пятипалый цветок, сулящий счастье. Она нашла его почти тотчас же, вырвала цветок из грозди и съела, как полагалось при загадывании. Но цветок был горек. «Вот какое мое счастье», — со слабой усмешкой подумала она.
Часом позднее, усталая, отупевшая, она остановилась у своего дома и хотела уже толкнуть калитку, как вдруг со двора донесся тихий, скрипучий голос отца:
— Паровоз бежит, колесами стучит, соскучится да как засвистит…
— Засвистит, — убежденно повторил ясный детский голос. — Ты мне дашь паровоз?
— Ишь ты… Ладно уж, дам.
Тут голос у отца мягко дрогнул. Клавдия осторожно приотворила калитку и заглянула во двор. Под освещенным окном второго дома, где теперь жили квартиранты, сидел отец, грузный, неловко согнувшийся: на коленях он держал белоголового мальчонку, — то был маленький сын квартирантки Марат, или попросту Морушка.
Клавдия почувствовала странную стесненность в сердце: отец никогда ее не ласкал. Она попыталась представить, какое у него сейчас лицо, и не могла.
Тут окно над головой отца с треском распахнулось, и голос квартирантки произнес неторопливо и уверенно:
— Не уснул он у вас? Давайте, купать буду.
Отец суетливо завозился на скамейке, и Клавдия поняла: сейчас он подаст мальчика в окно и пойдет домой. Боясь встречи, Клавдия потихоньку отворила калитку, быстро, бесшумно взбежала по ступенькам и в полутемных сенях столкнулась с матерью.
— Тише, бешеная! — сказала мать, выпрямляясь и тяжело дыша. В руках у нее была мокрая тряпка.
— Ты мыла полы? Так поздно? — удивилась Клавдия. — Дай я домою.
Мать отвела за спину руку с тряпкой, строго сказала:
— Ступай скинь платье.
Она поглядела вслед дочери со странной, грустной пристальностью.
— Отец с чужим мальчонком… ишь воркует. А «невеста» бегает целый день, ни сном, ни духом, — забормотала она по своей привычке, неподвижно стоя в сенях в ожидании Клавдии. — Из ума, верно, выжили мы со стариком: чего затеяли, а? Не-ве-е-ста… Да по-старинному-то ей бы самой и полы мыть: сваты небось глядят, чисто ли выскоблены половицы… Затеяли, а? По нынешним-то временам! Выставим девчонку на позорище!
С первого же слова о сватовстве, да еще через озорника Касьяныча, мать почуяла, что дело может обернуться неладно, и только по женской своей терпеливости и из страха за девичью судьбу Клавдии решила: как бы там ни было, а принять гостей по доброму, по старому обычаю.
— Мама, о чем ты? — спросила Клавдия, появляясь на пороге горницы.
— Так, про себя, — недовольно отозвалась мать. — Поспешай. Да крыльцо протри. Гости скоро придут.
— Крыльцо? — еще более удивилась Клавдия. — А что, важные гости будут?
Мать, не ответив, ушла в дом.
Клавдия с яростной старательностью терла некрашеные половицы в сенях, потом щербатые, с заусеницами, ступеньки крыльца. Она даже обрадовалась тяжелой работе: все равно на душе у нее было темно и больно, и это хорошо, что руки и ноги постепенно налились томительной усталостью.
Она домыла полы и, выплеснув грязную воду из ведра, выпрямилась. Теперь все. Она уйдет к себе, ляжет в постель и будет думать, думать…
Но у порога ее снова остановила мать:
— Оденься. Малиновое платье возьми.
«Почему малиновое?» — смутно подумала Клавдия, послушно направляясь в спаленку. В каком-то равнодушном оцепенении она нарядилась в лучшее свое платье. Мать не отходила от нее и, когда Клавдия расплела темную густую косу, сказала с необычной размягченностью:
— Дай заплету.
Дочь ни о чем не спросила, молча села на стул и опустила голову. Она упорно глядела в пол и не заметила, как глаза у матери налились слезами.
Клавдия была сейчас как во сне. Мать причесала ее, оправила на ней платье, потом вывела в зальце. Словно чужая, Клавдия уселась на одном из парадных стульев. Мельком приметив, что стол накрыт с необычной тщательностью, даже богато, она не удивилась и ни о чем не спросила. Если б старики знали, что с ней произошло в саду!