Он еще что-то хотел сказать, но Катерина опередила его.
— Рыжая-то как за него старается! — пробормотала она и опять усмехнулась.
Усмешка показалась брату-распорядителю неуместной.
— На пшеничном поле и колос зреет и плевел растет, — назидательно сказал он.
Катерина глянула на него и, ни слова больше не промолвив, пошла к двери, над которой светились огненные слова:
«Господь со всеми вами».
VII
Рабочий день в цехкоме прошел нынче удачно, Аполлинария Ядринцева, предвкушая заслуженный отдых, уже складывала в шкаф папки с бумагами, как вдруг в голову ей пришла неспокойная мысль о Катерине Лавровой: выполнил ли секретарь парткома свое намерение побеседовать с этой женщиной и куда движется дело?
Поколебавшись немного — не отложить ли вопрос на завтра, — Ядринцева сняла трубку телефона. Ей ответили, что Василий Иванович болен, у него гипертонический криз. Ядринцева опустила трубку и растерянно глянула на папку, которую держала в руке. Вот тебе и раз! Как же теперь с этой баптисткой распутаться? Пахомов взял дело на себя, а теперь так получается, что оно должно возвратиться в цехком и ей, Аполлинарии, снова надо начинать хлопоты, вести всякие разговоры да уговоры. Досадливо сунув папку в шкаф, Ядринцева принялась одеваться.
Решение пришло, когда она застегнула последнюю пуговицу на пальто: надо идти к Пахомову домой, навестить, так сказать, товарища, а попутно узнать, что там с Лавровой.
Аполлинария пообедала в столовой, потом купила у буфетчицы несколько апельсинов. Теперь она окончательно была готова отправиться к больному. Но состояние сумрачной озабоченности не покидало ее.
Она ни разу еще не была у Пахомовых на дому и предпочла бы поговорить с Василием Ивановичем в парткоме; чувствовала себя связанной, неуклюжей и даже нелепой, когда попадала в домашнюю обстановку. Это непреодолимое и очень неудобное свойство она знала за собой и заранее хмурилась, шагая по шумной улице и прочитывая названия переулков.
Коротенький переулок или тупичок, в котором жил Пахомов, был, видно, непроезжий, здесь стояла необыкновенная, прямо-таки деревенская тишина. Невысокие деревянные дома с деревьями во дворе тоже показались Аполлинарии необыкновенными. «Реконструкция не коснулась», — подумала она, пожалуй, даже осудительно и, чуть помедлив, нажала кнопку звонка у двери, аккуратно обшитой клеенкой.
В окно, ярко освещенное и только понизу прикрытое занавеской, видны были светло-голубые стены, от которых сразу повеяло чистотой и уютом. Ощущение тишины и глубокого покоя еще более усилилось, когда Ядринцева вошла в прихожую и поздоровалась с седой, сероглазой женщиной, женой Пахомова.
— Раздевайтесь, пожалуйста, — проговорила та очень тихо.
И все-таки до них тотчас же донесся хрипловатый голос больного:
— Кто это, Аня?
Она, не объясняя — ей ведь не было известно, кто к ним пришел, — спокойно ответила:
— Сейчас, Вася.
— Я на минутку, — почти с испугом прошептала гостья. — Скажите — Ядринцева.
Ее провели в ту самую голубую комнатку, что виднелась с улицы, — наверно, столовую. Она тотчас же заметила висевший на стене большой, не очень четкий портрет мальчика с пристальным, пахомовским взглядом. «Сын», — подумала Аполлинария, и тотчас же печальная догадка мелькнула у нее: к темной раме прикреплен был пучок выгоревших от времени цветов бессмертника…
На пороге столовой появилась жена Пахомова.
— Проходите, — сдержанно пригласила она гостью. — Он рад. Только ненадолго.
Василий Иванович полулежал на подушках, укрытый клетчатым пледом.
— Отлично сделала… что пришла, — сказал он. И тотчас же спросил, указывая глазами на газеты, разбросанные поверх пледа: — Читала?
— Да… просматривала, — ответила Ядринцева.
Ее, конечно, не газеты занимали, а апельсины, что тяжело оттягивали сумочку; как отдать их больному? На столике возле кровати Василия Ивановича стояла целая ваза с апельсинами…
— Ну… каковы? — нетерпеливо спросил Пахомов. — Каковы парни?
И тут только Ядринцева поняла, о чем или, вернее, о ком он говорит: в газетах сегодня подробно сообщили об удивительном, почти неправдоподобном подвиге четырех молоденьких солдат-дальневосточников, — первой в этом коротеньком списке была названа фамилия сержанта Зиганшина, — четырех юношей, блуждавших в открытом океане на обледенелой барже целых сорок девять дней, более полутора месяцев…
— Молодцы парни, — сказала Ядринцева своим ровным, как бы бесцветным голосом и поторопилась доложить секретарю парткома о том, что «меры приняты»: в клепальном, да и, наверное, во всех цехах в обеденный перерыв проведена громкая читка газетных материалов.