Когда вылез он на берег, трясясь от озноба, на озере никого не было, а от поселка по тропинке, грузно топая сапогами, мчался отец Павла, за ним же с ревом и визгом катилась орава ребятишек. «Сейчас надает, еще ремня попробуешь!» — первым делом подумал Павел и мгновенно юркнул в густой кустарник. Оттуда он видел, как отец сорвал с себя одежду, раскидал сапоги в разные стороны и бухнулся в воду. Он нырял, нырял, лишь на секунду-другую показываясь над водою, — мокрый, с волосами, свисшими на глаза, — фыркал, шумно отдувался и снова уходил под воду.
Испуг Павла все возрастал, — теперь он имел все основания ожидать двойной порции ремня. Он еще не решил, что же делать, когда отец медленно вылез на берег, сочтя, очевидно, дальнейшие поиски бесполезными, и Павел услышал его сиплый, задыхающийся голос: «Все. Теперь жди, выплывет где-нибудь в камышах. Эх, а парень, парень какой был!..»
Анна вскрикнула и зажала рот платком. Павел задрожал в кустах: отец хвалил его, — суровый, молчаливый отец, от которого не то что ласкового, а и просто лишнего слова, бывало, не дождешься…
— Надо было мне утонуть, — смеясь, заключил Павел, — чтобы я узнал, как отец меня любит.
— А что дальше было? — спросила Клавдия.
— Не вытерпел я, выскочил из засады. Бегу и, представь, реву, как маленький. Тут гам поднялся: ребята орут, я ору, Анна чего-то кричит, платком машет. Ну, а отец стиснул меня холодными, стальными ручищами и сказал только: «Дурак ты еще, Пашка, дитё!»
Станционный поселок, где вырос Павел и откуда он уехал только нынче зимою, стоял неподалеку от опушки леса. Весной и летом лес густо зеленел, а осенью печально раздевался, и Павел любил приносить домой увядающие, оранжево-желтые листья клена, которые от маленьких сестер его получили название «звездочки»…
Едва Павел сказал о звездочках, как сердце у Клавдии болезненно стеснилось. «Сиротки!» — подумала она, и Павел, будто угадав ее мысли, тихо сказал:
— Мать у нас была очень хорошая, только она рано умерла. Младшей сестренке было тогда полгода, а я учился во втором классе. Пятеро нас осталось. Если б не старшая сестра Анна, не знаю, что сталось бы с нами… А отец так и не женился: он у нас однолюб.
Павел говорил, и перед ним привычно, почти болезненно ярко вставал облик отца.
Вот он, угрюмый, седой, обветренный, только что возвратившийся из очередной поездки, сидит в тесной кухоньке, где все напоминает о матери, — и чисто выскобленный стол, и русская печь с задымленным челом, и самовар со вмятиной на крутом боку, и белая скатерть, и занавески. Широко расставив ноги в смазных сапогах, отец пьет водку и смотрит прямо перед собою странно-светлым и каким-то невидящим взглядом. В углу, на скамье под начищенными кастрюлями, молчаливо согнулась Анна.
Оставшись хозяйкой в доме, сестра забыла себя ради пятерых детей, которым стала матерью. Так, выкармливая и выхаживая малышей, в вечной изнурительной суете, она погасила свою молодость, и тонкое, большеглазое лицо ее быстро пожелтело, покрылось морщинками.
Только уехав из дома, Павел понял, в каком неоплатном долгу находятся все они, дети машиниста Качкова, перед тихой Анной, отдавшей им свою жизнь.
— Ты напиши ей, — проговорила Клавдия, и голос у нее дрогнул. — Непременно напиши.
Они приостановились, и Павел, кивнув на поблескивающие рельсы, сказал:
— Погляди, рядышком бегут. Так и мы с тобою, Клавдия, побежим вместе. Нет, — Павел рассмеялся, — не побежим, а пойдем… Мы долго проживем, а когда будем старичками, я приведу тебя на это самое место и скажу: «Тут началась наша жизнь!»
— Старичками? — удивленно повторила Клавдия. Она попробовала представить себя старухой — и не сумела: это было слишком уж далеко. — Господи, — прошептала она, — неужели это правда?
— Правда, правда, — с горячностью повторил Павел и опустился на теплый песок, увлекая за собой Клавдию. Он обнял ее голову, обремененную тяжелыми косами, и, задыхаясь, прошептал ей в ухо: — Дикарь ты мой глупый… где ты такая выросла? Ну, веришь, веришь? Не знаю, как я жил без тебя… Рядом — и без тебя. Понимаешь?
— Да! Но неужели…
— Опять?
Они засмеялись, Павел прижал к себе голову Клавдии, погладил, бережно поцеловал в висок.
— В воскресенье приду к тебе в дом. Пусть твоя мама увидит…
Клавдия покраснела, засмеялась, пытаясь скрыть смущение.
— Приходи. Как странно: в то воскресенье как раз у нас сватов принимали. А мне кажется — это давно-давно было…
— Ну конечно! — весело воскликнул Павел. — Сто лет назад!