— Я к тебе, Сухова! — крикнула она прямо в лицо Клавдии. — Повестки писать в военкомат пойдем. Все девушки пошли.
— Мне на работу, — слегка отступая перед ней, сказала Клавдия.
Бомба безнадежно махнула короткими ручками и помчалась дальше.
Сердце у Клавдии сжалось.
— Кому повестки? — закричала она вслед Бомбе.
— Мобилизованным! Ночью разносить будем!
Ни одной минуты больше Клавдия не могла оставаться дома. «Хоть по телефону позвоню!» — решила она. Крепко притворив калитку, взглянула на раскрытые окна — они были безмолвны, даже занавески не шевелились — и быстро пошла к вокзалу.
На улице беспокойно и как будто бестолково сновали люди. Небольшой и обычно тихий вокзал был неузнаваем. На перроне и прямо на путях стояли, сидели, ходили люди. Группы людей возникали, растекались и снова возникали.
Все оказывается, ждали поезда из Москвы, чтобы узнать новости о войне. Клавдия тоже пристально взглянула на дальний лесок, над которым обычно возникал дымок паровоза, но ничего не увидела.
В пыльном окне аппаратной она заметила сухонькую темную фигурку Марьи Ивановны и, ничего не понимая (с утра должен был дежурить Яков), вошла в комнату телеграфа.
Старая, глуховатая Марья Ивановна работала на телеграфе последние месяцы: скоро ей за выслугу лет должна была выйти пенсия. Зимой и летом, идя на ночное дежурство, она надевала высокие войлочные туфли, чтобы не застудить ревматические ноги, носила старинную прическу «навесом» и складывающееся пенсне со шнурком, которое почему-то тряслось у нее на лице, как только она начинала разговаривать.
Марья Ивановна нисколько не удивилась Клавдии. Она значительно посмотрела на нее поверх пенсне и заговорила так, словно Клавдия давно стояла у нее за спиной.
— Нет, я категорически, категорически… — Она положила палец на ключ, и рука ее сразу привычно задрожала. — Я не могу, не уйду сейчас. Пока пальцы двигаются… Ну и что же, что слышу плохо?
Марья Ивановна оглянулась на Клавдию и нехотя усмехнулась, — на лице у нее тотчас же обнаружилось множество подвижных морщинок.
— Канонады бояться не буду.
— Марья Ивановна! — Клавдия вспыхнула, порывисто шагнула к старухе. — Вы хорошая….
— В порядке вещей, в порядке вещей, — быстро и словно бы сердито пробормотала старуха:
— А где же Яков?
— Отпросился. — Марья Ивановна кивнула на окно и брезгливо поморщилась. — В очереди за мылом стоит. В третий раз.
— В очереди? За мылом?
В окно была видна длинная очередь у голубого вокзального ларька. Очередь стояла на самом солнцепеке, была она длинная, плотная, распаренная и, как видно, очень раздраженная. Клавдия заметила желтый хохолок Якова — он маячил уже около самого ларька.
— Мыло… — еще раз, не понимая, повторила Клавдия.
— На жизнь и на смерть запасти хотят, — скрипуче и зло сказала Марья Ивановна.
И Клавдии вспомнился весь этот длинный день: синяя Боровка, речь Молотова о бомбежке наших городов… На западе уже шли теперь сражения, там падали убитые, раненые. А здесь, на Прогонной, стояла очередь за мылом… Все это была война.
— Страшно, Марья Ивановна, — тихо сказала Клавдия.
— Страшно, Клавдюша, — откликнулась старуха и вздохнула.
Они замолчали. Через стену донесся до них голос диктора, отчетливо и с торжественностью оповещавшего население о полном затемнении городов, о сигналах воздушной тревоги…
Оставшись одна, Клавдия тотчас же принялась звонить в горком комсомола. Она спросила Качкова. В первый раз ей ответили: «Качков на митинге», во второй раз: «Его вызвали в горком партии», а в третий сказали коротко и сухо: «Его нет и не будет».
Слова эти прозвучали для Клавдии страшным приговором:
«Нет и не будет».
В полночь Клавдия вышла с дежурства и увидела, что все изменилось вокруг. На станции, в поселке и в городе погасли огни, кое-где на путях вспыхивали и пропадали слабые светлячки фонарей, — человека совсем не было видно, и только фонарь раскачивался и мигал у самой земли. В синей темноте июньской ночи молчаливо пыхтели паровозы (им полагалось теперь гудеть только в час тревоги) и слышался скрежет маневрирующих составов.
С трудом, спотыкаясь о шпалы и поминутно вздрагивая, Клавдия перебралась через пути. Навстречу ей поползли слепые дома в темном разливе садов. Так еще никогда не было — ни в детстве, ни даже в сказке.
Одним духом домчалась она до своего дома, с разлета грохнула калиткой и, едва дождавшись, когда откроют дверь, торопливо прошла вслед за матерью в родительскую спальню.
— Это что еще такое? — проворчала мать, подвигаясь на постели.