— Ну, иди со своей грыжей… А Павел уже уехал. На войну. Он доброволец.
Тотчас же забыв о Якове, она потянула дверь телеграфа почти со страхом: Марья Ивановна, значит, дежурит здесь со вчерашнего утра, более тридцати часов!..
Марья Ивановна не оглянулась на стук двери. Она сидела, привычно склонившись над аппаратом, и палец ее лихорадочно дрожал на ключе. Клавдия подошла, робко ступая на цыпочках.
Кончив прием телеграммы, Марья Ивановна взглянула из-под пенсне маленькими, светлыми, воспаленными глазками.
— Боится, — сказала она, и Клавдия сразу поняла, что Марья Ивановна говорит о Якове. — Боится, с ночи меня мучает: возьмут — не возьмут… Вот подлец!
Она поднялась, желтая, сморщенная более обычного, с распустившимся «навесом» блеклых волос, шатаясь на затекших ногах.
— Вы сейчас упадете, Марья Ивановна! — вскрикнула Клавдия и невольно расставила руки.
— Я? — горько и обидчиво усмехнулась старуха. — Нет, скорее вон Яков упадет.
«Трус» — позорность этого понятия медленно, жгуче, ошеломляюще входила в Клавдию. Она невольно оглянулась на дверь и вся залилась румянцем: ведь и в самом же деле Яков трус, как она не поняла этого сразу?
— Мне бы мою молодость вернуть сейчас, — настойчиво проговорила Марья Ивановна и закивала встрепанной головой. — Ну, да ничего, ничего. Сладим и так. Клавдия! — громко и строго сказала она, на всякий случай опираясь рукой о стол. — Я уж пойду теперь спать, а ты гляди, девушка!
Судорожно зевнув, она подправила ладошкой свой «навес» и скороговоркой закончила:
— Яшку в ночную не пускай. Он расстроенный, еще напутает тут. Посиди уж ночь-то. А завтра с утра я сама за ним пригляжу.
— Все сделаю, Марья Ивановна, — горячо ответила Клавдия. — Для вас!
— Это как — для меня? — Старуха сняла пенсне и близоруко сощурилась.
— Нет, конечно, для всех, но… — неловко поправилась Клавдия.
— То-то, — проворчала Марья Ивановна и уже миролюбиво спросила: — Проводила, что ли, своего… — она запнулась и решительно добавила: — милого дружка?
Клавдия жалобно взглянула на нее и опустила голову.
— Вот для них, для таких вот бойцов, и работай. А я что…
Оставшись одна, Клавдия вздохнула и несколько минут сидела неподвижно. Она словно впервые пришла сюда, в тесную солнечную комнатку с пыльным, корявым фикусом в углу. Все здесь вокруг стало для нее новым и необычным. Аппарат таинственно покряхтывал, узкая бумажная лента, дрожа, ползла на пол, за дверью смутно, многоголосо гудел вокзал.
Бланки телеграмм, чистая лента в аппарате, раскрытый журнал, перо, второпях брошенное на край стола, — все взывало к труду.
Клавдия принялась было убирать на столе, но услышала позывные и, волнуясь, как на экзамене, начала прием. Это была длинная телеграмма, наполненная непонятными цифрами, и Клавдия поняла, что текст этот важный, военный.
Обернувшись, она увидела в окошечке лицо красноармейца, розовое от нетерпения. Пока она принимала телеграмму, успела образоваться очередь.
Клавдия вступила в свой рабочий день. Никогда еще она не испытывала такого чувства собственной нужности, значительности. С первой же минуты работала быстро, отчетливо, увлеченно. Посетители у окошечка дружески улыбались ей, шутили, отходили неохотно. Последний в очереди парень вытащил из бокового кармана гимнастерки небольшую записку.
— Вам, извиняюсь, не Сухова фамилия будет? — спросил он, уже подавая ей записку. — Митина жена вам прислала. Матушке то есть вашей.
— Спасибо, — не сразу ответила Клавдия, растерянно кладя на стол самодельный треугольный конверт.
— Вот, значит, все я исполнил, — сказал красноармеец и протянул Клавдии в окошечко широкую ладонь. — Очень уж просила. Затем до свиданьица.
— До свидания! — спохватилась Клавдия и немного задержала его руку. — Возвращайтесь с войны.
— Постараюсь. — Красноармеец улыбнулся ей и нахлобучил пилотку.
В-тот же момент Клавдия поняла, что этот плотный голубоглазый человек чем-то очень остро напомнил ей Павла.
Она порывисто вскочила — письмо упало на пол — и высунулась в окошечко. Но парень уже скрылся в вокзальной сумятице.
Клавдия принялась за передачу телеграмм, думая о том, что от Павла уже могло бы прийти первое письмо, с дороги. Мысль эта мешала работать. Клавдия сердито сдвинула брови и заставила себя сосредоточиться на отчетливом постукивании аппарата.
За окном, наглухо закрытым синей бумагой, то и дело нарастал железный грохот, неудержимо приближалось горячее фырканье паровоза, и тогда здание вокзала сверху и донизу начинало сотрясаться.