— Ты вот ему повтори, что на площади-то сказал.
Степанов говорил о сидевшем в комнате третьем человеке, которого Клавдия не видела. Впрочем, ее сейчас всецело занимал Яков. Он все больше сутулился, точно хотел сделаться совсем незаметным.
— Ну? — настойчиво пробасил Степанов.
Якова вроде бы повело, — это было заметно даже со спины, по тому, как встопорщилась синяя его рубаха.
— Там насчет немцев говорили, — ну, что они сюда придут. А моя мать так сказала: «Мы русские люди, нам бояться нечего». Мать ведь, не я… а она, известно… несознательная и…
— Вы русские люди… — прервал его Степанов странно сдавленным и как будто совершенно спокойным голосом.
Отодвинув, даже, кажется, отшвырнув стул, он пошел прямо на Якова. Тот слегка попятился, половицы под ним протяжно скрипнули. Клавдия увидела Степанова. Заложив руки в карманы, он стоял лицом к лицу с Яковом, невысокий, смуглый, с курносым истомленным лицом.
— Дай-ка сюда билет, — сказал он, и Яков с торопливой готовностью полез в боковой карман.
Клавдия видела: Степанов заставил его постоять с протянутой рукой, потом осторожно взял билет и безжалостно сказал:
— Ну вот, так-то лучше — и нам и тебе. И несознательная мать тоже довольна будет. В случае гитлеровцы спросят — скажешь: из комсомола выгнали. Скорее простят.
Яков забормотал что-то неразборчивое и злобное, Клавдия хорошо знала за ним эту привычку — трусливо огрызаться. Потом половицы под ним скрипнули, и он как-то боком не то вылез, не то вывалился из двери.
Проходя мимо Клавдии, он успел смерить ее злобным взглядом. Степанов, весь темный от гнева, стоял на пороге.
— Смотри не вздумай нам пакостить, — сказал он негромко. — Мы, если понадобится, со дна моря тебя достанем.
Яков на секунду остановился, нетерпеливо глянул куда-то вбок и не оборачиваясь пошел к выходной двери.
Степанов взглянул на Клавдию и уже спокойно спросил:
— Ты ко мне? Пройди.
Клавдия робко, словно связанная, шагнула за Степановым в кабинет и сразу же увидела курчавого парня в полувоенной одежде, в пыльных, покоробленных сапогах. Он смотрел в окно, на щеках и на подбородке у него смешно курчавилась молодая бородка, черная до синевы.
— Ну, рассказывай! — хрипловато сказал Степанов.
— Я не хочу оставаться в городе, когда…
— А-а!
— Возьмите меня… в партизаны.
Степанов покосился на курчавого, тот повернул голову, и его черные, без зрачка, внимательные глаза остановились на Клавдии. «Партизан!» — догадалась Клавдия, и смущение сразило ее с такой силой, что она едва не села мимо стула.
Степанов вынул папиросу, чиркнул спичкой. Клавдии все-таки пришлось рассказать о себе, о Марье Ивановне и — очень подробно — о Якове Афанасьеве.
— Ты его на телеграф больше не пускай, — сказал Степанов. — А тебе надо было бы раньше прийти к нам. Девушка ты хорошая, вступила бы в комсомол… а?
— Я и сама не знаю, почему раньше… Павел мне ведь говорил: «Вступи непременно».
— Какой Павел? — придирчиво спросил Степанов.
Она покраснела до висков, опустила голову и тихо объяснила:
— Павел Качков.
— Ты его знаешь? — Степанов заметно оживился.
Клавдия хотела сказать: «Он мой жених», — но слово «жених» показалось ей неуместным и даже смешным. «Он муж мой», — едва не сказала она, но застыдилась — зачем же так говорить? — и только молча кивнула: да, знаю.
— Письма от него имеешь? — спросил Степанов.
Она отрицательно покачала головой и в замешательстве стала перебирать бахромку пояса.
Степанов обошел кругом стола и взял Клавдию за обе руки. Она невольно поднялась.
— Это ничего, письмо еще получишь, — уверенно сказал он. — Жаль, поздно пришла. Мы уже, как говорится, сжигаем корабли. Ну, не корабли, скажем, а бумаги… В партизаны — сама понимать должна — так вот, сразу, не берут.
— А главное, — сказал вдруг бородатый парень высоким голосом с простудной хрипотцой, — главное, товарищ, ты сейчас только страшишься. Этого мало. Надо ненавидеть.
Клавдия пошла к двери, Степанов быстро догнал ее, взял за руку.
— Раз уж ты пришла к нам в последнюю минуту — это ведь тоже мужественный поступок, — так помоги нам. Хорошо? Нам очень нужны сейчас верные люди. Вот если б ты помогла эвакуировать ясли, а? Там осталось одно отделение — сироты… Вот и прекрасно, сейчас я тебе дам записку.
И, уже провожая Клавдию, он остановил ее в дверях и сказал негромко, нажимая на каждое слово: