Гитлеровец, явно скучая, полез в боковой карман и за уголок вытянул фотографию.
— Майн хауз! — с гордостью сказал он, глазами приказывая матери подойти.
Она встала и пошла к нему на слабых, непослушных ногах. На карточке был изображен приземистый двухэтажный дом. Около дома виднелся неясный силуэт женщины.
— Майн фрау! — пропел немец, закатывая глаза, уже только для себя, потому что старуха недостойна была смотреть на его фрау.
Мать отошла и боком, неловко, села на скамью.
— Ан-на, Мари-я. — Немец брезгливо оттопырил губы и покосился на мать. — Так у нас зовут корова. Русский человек глюпый!
Он постучал пальцем по лбу и серьезно, с сокрушением покачал головой. Но старуха отвернулась к окну. Ее крупное бледное лицо было бесстрастно.
— Русский девушек — жениться? — Гитлеровец спрятал карточку и сделал испуганные глаза. — Фи, гадость!
И снова на лице старухи ничто не дрогнуло: она словно была слепа и глуха. Гитлеровец раздраженно взглянул на часы, у него не хватало терпения ждать. Старухе пришлось вынимать хлеб. Караваи еще были тяжелы на вес и совсем не подрумянились, но не все ли равно, какой хлеб сожрет эта немецкая швайн?
Суетясь у печи, мать торопливо оторвала влажный припекушек у самого большого каравая и сунула его за пазуху.
Гитлеровец, неторопливо насвистывая, вытянул нож из темных ножен, — скорее всего, чтобы отрезать хлеба. Но внезапно странная улыбка тронула его тонкий недобрый рот. Он встал. Нельзя ли все-таки заставить говорить эту старуху, молчаливую, как идол?
Мать услышала резкое движение на полатях, и одновременно в ее руку, около локтя, ткнулось что-то острое и тонкое, как игла.
— Ой, господи! — во весь голос, исступленно сказала мать, стараясь заглушить все звуки на кухне. «Клавдия, молчи!» — хотелось крикнуть ей, но она сдержалась и только вся облилась жарким потом.
У локтя выступила крупная капля крови. На полатях все стихло. Гитлеровец как ни в чем не бывало, посмеиваясь глазами, объяснил:
— Ничшего, пустяк, я немножко пробоваль нож. Хороший немецкий нож.
Теперь он смотрел не в лицо матери, а куда-то на ее шею, а она ничего не боялась и только с ужасом думала, что он догадался о припекушке.
Он быстро дернул за цепочку, что виднелась у ее воротника. Легкий серебряный крестик с синей эмалью вылетел из-за пазухи и очутился на ладони у немца.
— Бог — это хорошо, — сказал он, разочарованно вертя крестик и щупая дешевенькую, потемневшую цепочку. — У нас даже здесь бог! — горделиво показал он на свой пояс.
На пряжке с одноглавым орлом действительно блестела надпись, которая, как говорили, обозначала: «С нами бог!»
Мать накинула засов в сенях и вернулась. Среди кухни стояла Клавдия — босая, в темном, длинном, почти до пят, платье, с малиновым пятном на одной щеке. Она с такой поспешностью кинулась к матери, что та вздрогнула и остановилась у порога.
Клавдия схватила мать за локоть, нашла подсохшую капельку крови и с нежной осторожностью прижала к себе руку матери.
— Я бы его убила… там есть полено… — задыхаясь, прошептала она; губы у нее прыгали, спутанные волосы упали на глаза.
Мать пристально взглянула на пылающее лицо дочери.
— Отмолчалась. Теперь тебя не удержишь.
Тут силы ее покинули, она тяжело опустилась на скамью, всхлипнула и схватилась за грудь.
— Расстегни-ка, палит…
Торопясь и отрывая пуговицы, Клавдия расстегнула платье на груди у матери и вскрикнула: смятый и еще теплый хлебный мякиш упал в колени матери и открыл розовое, длинное, рваное пятно ожога. Мать сутуло прислонилась к стенке, закусила губы.
— Ничего, ничего, — пробормотала Клавдия и сразу перестала дрожать. — Пройдет. Ты просто забыла про кусок!
— Это ништо-о, — жалобно, со стоном, протянула мать. — На сердце жжет, накипело…
Клавдия сделала прохладный содовый компресс и ловко перевязала ожог чистым полотенцем.
— Теперь пойдем, — твердо сказала она, приподымая мать за локти. — Я с тобой лягу.
Мать послушно вытерла слезы и побрела в спальню. Там Клавдия раздела ее, взбила подушки, наскоро скинула платье и юркнула под одеяло.
Глубокая, покойная темнота спальни плотно охватила их обеих. Рядом, в плетеной Морушкиной корзинке, слабо посапывал Митенька, в столовой размеренно, с хрипотцой, тикали часы с кукушкой.