Там заставила парня переодеться во все чистое и, пока он смущенно возился за печкой, стояла среди кухни, скрестив руки под грудью, и обдумывала свое материнское слово Димитрию.
«Готова ли ты отдать, если понадобится, все, что копила с Диомидом изо дня в день, на чем с молодости стояла твоя жизнь: дом, сколоченный твоими руками, последний мешок ржи, спрятанный в подполе? Готова ли, если понадобится, лгать и угождать немцам? Умереть — молча, в мерзкой веревочной петле?» Так она спросила себя, словно на самой строгой исповеди, и твердо, с облегчением усмехнулась: да, готова!
И когда парень в широковатых брюках Диомида, в сатиновой поблескивающей рубахе вышел из-за печки, мать обернулась к нему, такая бледная, строгая и просветленная, что он оробел и стал неловко одергивать рубаху.
— Слушай, чего скажу, — глуховато, но отчетливо начала мать. — Димитрию, сыну, и всем своим товарищам передай от меня, старухи: пусть считают меня своей родной партизанской маткой. Каждого встречу, как сына, обмою, одену, накормлю. Если надо, все вызнаю, притворюсь, угожу белоглазым. Ничего мне теперь не жалко и ничего не страшно… Вот так и передай, — повелительно закончила она и снова раскрыла руки.
— А ты, парень, как же пойдешь-то? — уже буднично спросила она, когда они попрощались.
Парень усмехнулся, махнул рукой:
— Больше ползти придется, запачкаюсь опять, зря нарядился. Думаю, через линию. Дорога не очень мне известная, я ведь не здешний.
— Мама, ему надо овражком, — несмело вмешалась Клавдия и вдруг прибавила: — Я провожу?
По лицу матери прошла неясная тень. Она по привычке крепко протерла глаза, перевела заблестевший взгляд на партизана и спокойно ответила дочери:
— Ступай. Возьми платок в спальне.
Клавдия стремительно кинулась в комнаты, а мать, торопясь, шепнула парню:
— Ты на нее надейся, дочь у меня с характером.
Прощаясь, она прижала к себе Клавдию — и на мгновение обессилела.
— Я скоро вернусь, мама, в окошко стукну, — сказала Клавдия совсем обыкновенно, даже весело.
Мать поцеловала ее в лоб и тихо открыла дверь.
Клавдия, а за нею парень выскользнули на крыльцо и сразу бесшумно растаяли в ночи.
Шел тот тихий предрассветный час, когда на земле не шелохнется ни одна травинка, и лес стоит в бронзовой неподвижности, и кони в лугах засыпают, свесив тяжелые морды.
На перекрестке дорог, сливаясь с зеленью садов, прячется бессонный немецкий часовой. На востоке, за лесом и полями, истерзанными снарядными воронками и рваными дорогами, гремит, пламенеет фронт великой войны. И здесь, на милой земле детства, надо идти крадучись, вслушиваясь во всякий легчайший звук. Но, вопреки всему, Клавдия радовалась тому, что вырвалась наконец из страшной тихости дома. Вернется ли она на свои полати? Да, она вернется к матери, но…
Они идут через огороды, задевая плечами тяжелые решета подсолнухов, и Клавдия с веселой, бездумной жадностью вдыхает свежейшие ночные запахи — спелого гороха, тополей, мокрой травы.
Уверенно ведет она парня через знакомый проходной двор. Они останавливаются в тени за воротами, и Клавдия, слыша около себя горячее дыхание парня, показывает ему раскрытую калитку на той стороне улицы. За тем двором — большой яблоневый сад, а дальше — нескошенные луга.
Втянув голову в плечи, парень бегом пересек улицу. За ним темной легкой тенью помчалась Клавдия. Они столкнулись в черном провале калитки и после минутного замешательства, не сговариваясь, скользнули на теневую сторону двора.
В саду смутно белели корявые стволы яблонь. В этом году яблоки не уродились, но Клавдия почему-то явственно слышала сладостные, прохладные запахи зреющей антоновки.
За садом парень упал в высокую траву и быстро, не оглядываясь, пополз вперед. За ним, шепотом указывая направление, неловко поползла и Клавдия. Ей ужасно мешало платье, оно сразу стало влажным, путалось в коленях, душило в вороте.
Потекли долгие минуты, наполненные шелестом травы и собственным трудным дыханием. Она не успела предупредить парня, и он завалился в глубокий овражек, где росла высокая злая крапива.
— Мы, маленькие, за дикушей сюда приходили, — виновато сказала Клавдия и встала во весь рост. — Отдохните, здесь можно.
Парень осторожно, носком сапога, раздвинул траву, сел и, ворча, принялся отряхивать даренные матерью брюки.
Светало. Кое-где в гуще травы уже начали смутно поблескивать крупные капли росы, легкая пелена ночного тумана отошла к лесу. Клавдия взглянула туда, в синюю заманчивую темень леса: там были брат ее Димитрий и, может быть, Степанов, Нюра Бомба…