Он встретил ее прямой, раскаленный взгляд и неспокойно переложил папку в другую руку. «Чего доброго, — подумал он, — эта чертовка еще плюнет в лицо или выцарапает глаза. Надо припугнуть ее».
— А мы аппарат чиним, — с вызовом сказал он и усмехнулся дрожащими губами. — Это ты его так раздолбала?
Клавдия презрительно промолчала.
— Ты не очень гордись. — Яков насильно усмехнулся, и голос у него перешел на фистулу. — Я еще помню, где ты живешь! В случае чего…
Клавдия подчеркнуто медленно расправила платок, накинула его на плечи и тихо сказала своим грудным голосом:
— Мне нечего бояться. А вот ты, я смотрю, скоро забыл про тот разговор.
— Это ты про Степанова?.. — пренебрежительно пробормотал Яков, но лицо его посерело.
— Ну да. И про того, кудрявого.
— А-а… Этот еврейчик-то? Поду-умаешь!.. — Он даже попытался засмеяться, но вышло так, словно он икнул.
Клавдия вспыхнула:
— А ты кто?
— Я русский, мне што! — Яков даже приподнял в недоумении свои бесцветные бровки.
— Какой же ты русский? — Клавдии казалось, что она кричит на всю улицу, — она теперь ничего не боялась. — Да ты самая последняя сволочь! Падаль!
Это было уж слишком. Яков смерил ее взглядом, слепым от ненависти, кулаки у него сжались: ударить, отшвырнуть, убить. Он оглянулся с таким видом, что вот сейчас кого-нибудь позовет, — ведь он здесь хозяин, в конце концов!
Клавдия насмешливо глянула на его трясущиеся руки и сказала с каким-то отчаянным вдохновением.
— Не тронешь ты меня! Не посмеешь!
«Ничего со мной сейчас не случится», — сказала она себе, хотя земля уплывала у нее из-под ног.
Яков ничего не сказал. Она подождала немного, потом повернулась и пошла — стройная, сильная, в длинном темном платье, с непокрытой головой. Так она дошла до угла и, не оглянувшись, завернула на свою улицу.
XXV
Клавдия так и не сказала матери, что решила уйти в лес, к Димитрию. Но мать, кажется, догадалась обо всем. Она не обмолвилась с дочерью ни одним словом и только стала обращаться с ней как с гостьей, недолговечной в этом доме и милой сердцу. Клавдия все чаще ловила на себе долгий, испытующий взгляд матери и холодела от жалости: что чувствовала она, мать, молчаливо отпуская от себя последнее свое детище? Ночами, просыпаясь, Клавдия видела, как при слабом свете коптилки мать что-то выкраивала, шила, штопала: да, это она ее собирала в дальнюю дорогу!
Обе они, хоронясь от болезненной и робкой Елены, нетерпеливо ждали условленного свидания с партизаном, посланцем Димитрия.
Он не назвал своего имени, но все-таки пришел.
Пришел через неделю.
День был особенно долгий, жаркий, томительный, только в сумерках потянуло с востока свежим ветром и над поселком пронеслись низкие иссиня-черные тучи. Однако дождь и гроза прошли стороной. К ночи ветер покрепчал. Он со свистом пронизывал улицы поселка и поднимал высокие столбы пыльного вихря.
Суховы рано отужинали и легли спать. Мать долго лежала с открытыми глазами. Комнаты сквозь щели ставней то и дело бесшумно озарялись неярким вишневым светом зарниц, от которого на сердце у матери становилось неспокойно. Она вздохнула, прислушалась. На восточной, московской стороне еще слабо рокотал гром. За окном порывисто лепетала листва, где-то близко, наверное на крыше соседнего дома, надсадно скрежетал сорванный бурей железный лист.
Мать незаметно задремала и проснулась оттого, что в окно спальни легонько стукнули три раза и, как было условлено, еще три раза.
Мать встала, улавливая встревоженным ухом сразу все — и глубокую тишину в доме, и сонное почмокиванье Митеньки, и неспокойное движение на улице. Подойдя к окну, она беззвучно растворила обе створки. На подоконник тотчас же всем телом навалился, словно упал, ночной гость. Мать узнала его сразу и помогла влезть в комнату.
— Целый? — испуганно спросила она.
Парень кивнул лохматой головой и прохрипел:
— Напиться бы.
Рубаха на плече у него была располосована так, что рукав едва держался, и в прореху виднелось желтое тело.
Он выпил целый ковш квасу и устало отказался от еды.
Они говорили шепотом, освещаемые лихорадочными, почти непрерывными вспышками ночной молнии, и у матери стесненно колотилось сердце от мысли, что кто-нибудь из немцев, живущих во втором ее доме, может из злобного любопытства приоткрыть ставню и заглянуть в комнату. Клавдия, которая уже проснулась и сидела на кровати, тоже беспокойно взглядывала на окна и потом на мать. Только один партизан, казалось, не думал или не мог думать об опасности; он стоял перед матерью, качаясь от усталости, и говорил: «Эх, поспать бы теперь!»