Клавдия тоже посматривала на Елену с особенной пристальностью, вдруг принималась тискать и целовать Митеньку и, не утерпев, присела к Елене на постель и шепнула той прямо в ухо.
— Чего хочешь передать Мите?
Елена всплеснула худенькими руками.
— А ты…
— Ну, говори же!..
— Помру я без него, — вырвалось у Елены, и она уткнулась в подушку.
Впервые за долгие недели этой странной и тяжкой жизни Клавдию томил самый настоящий, грубый и унизительный страх.
В соседнем доме у фашистов было сегодня, как ей казалось, особенно неспокойно: там резко хлопали дверями, шумно спорили, стучали чем-то тяжелым… Клавдия то и дело выбегала в сени, прислушивалась, подсматривала в щелку. Она боялась, что фашисты явятся с обыском, найдут партизана, помешают ему и ей, Клавдии, уйти в лес!
Еще не совсем стемнело, когда Матрена Ивановна подоила корову, сама отнесла молоко непрошеным постояльцам и на обратной дороге наглухо закрыла все ставни в доме.
Как только угомонился Митенька и задремала Елена, мать собрала на стол в кухне и тихонько подняла партизана. Он вылез из подпола, заспанный, повеселевший, лохматый. Мать подала ему чистую, заштопанную рубаху, велела умыться за печкой и садиться с ними вечерять.
Втроем, перешептываясь, они уселись в кухне за стол, мать вынула из печи чугун картошки и топленое молоко. Света не зажигали и старались совсем не шуметь.
— Страшусь нынче весь день, — горестно призналась мать. — Сами-то мы попривыкли, насколько душа терпит… А как тебя в подпол спустила, ну, скажи, места себе не найду, словно у меня за плечами все время стоит кто-то…
Партизан посмеивался, то и дело пристально оглядываясь на окно, выходившее во двор. Ел он быстро, жадно, просил прощенья и снова лез в чугун. Насытившись, рассказал наконец про Димитрия.
— Увел он меня сразу в кусты, стал спрашивать. Я ему сразу про сынишку… самый тяжелый камень выложил. Вижу, побелел весь. «Вылечим», — говорит. Ну, потом, конечно, про отца сказал. Тут он молчал долго. Ветка у него вязовая в руках была — изгрыз всю. «Зря, говорит, отца застрелили, не успел он ничего понять. Если бы, говорит, не застрелили, может быть, от этого дня и началась бы его настоящая жизнь». Вы бы его, матушка, не узнали, Митю-то: в бороде он. Черная борода и прямо от ушей растет.
— Значит, на отца стал похожий, — задумчиво уронила мать.
— Ей вот, сестренке, велел сказать: не боится — пусть идет. Впрочем, говорит, как мать скажет. Очень он вас уважает.
— А я уж и собрала ее, благословила, — так же, словно невзначай, проговорила мать, и парень быстро, пристально взглянул на Клавдию.
На улице стемнело. Мать первая встала из-за стола, обняла и поцеловала сначала дочь, потом партизана и подала Клавдии плотный темный мешок с наплечным ремнем. Все вышли в сени. Тут, в полной тьме, произошло последнее расставанье. Клавдия порывисто ткнулась лицом в плечо матери, поцеловала ее куда-то в подбородок.
Оторвалась со стоном, горестным, но тихим.
Мать отворила дверь, постояла на крыльце и сделала знак: идите.
Партизан, а за ним Клавдия скользнули с крыльца и пропали в яблоневом саду у соседей.
Мать долго стояла, опустив голову, не шевелясь, потом тяжело взошла по ступеням и медленно задвинула засов.
1944—1970
УТРЕННИЙ СВЕТ
I
Москва показалась на рассвете.
Пароход остановился перед тяжелыми воротами шлюза и стал медленно подниматься на журчащей, мутной воде, — Вера напряженно и чуть тревожно смотрела, как в клокочущую пучину постепенно уходят бетонные стены, промасленные и будто запотелые.
— Москва, смотрите, Москва! — раздался за спиной чей-то восторженный, почти испуганный возглас.
«Где? Где?» — едва не крикнула Вера, но вовремя сдержалась.
Москва неторопливо, почти торжественно разворачивалась перед нею в ясном, голубоватом свете весеннего утра, огромная, пестрая, привычная. Нет, не совсем привычная, а неуловимо в чем-то изменившаяся.
Пароход приближался к пристани. На сером асфальте берега толпились встречающие, их было совсем немного. Высокая женщина стояла впереди, отдельно от всех, над ее головой трепыхался белый платочек. Еще бросался в глаза какой-то военный, приветственно размахивающий пилоткой. Вера сразу увидела и поняла, что ее Петра нет. Не успел, значит, приехать с фронта.