Бабушка отложила вязанье и рассеянно отхлебнула остывший чай.
— Наше с тобой горе, материнское, самое горькое, — твердо сказала она, ставя блюдечко. — Утешения в нем нет. Оно до могилы, матушка моя, Вера… как тебя по отчеству-то?
— А вы без отчества, — тихо сказала Вера, губы у нее задрожали.
Очень прост, но пронзителен был рассказ старухи и эта каменная неподвижность лица ее. Так люди стареют и меняются на войне. Вот откуда и у Гали странное, чересчур взрослое лицо.
— Глуби моря не высушить. — Старуха взглянула в искаженное лицо Веры. — Зато отцы наши и так говорили: золото огнем искушается, а человек — бедой.
Она отодвинула чай и снова принялась за вязанье.
— А ты, Вера, попытай свое счастье: молода еще, родишь.
— Да ведь мне уж сорок лет.
— Эка-а… — ласково протянула старуха. — Я последнего своего сыночка в сорок пять родила.
Вера смотрела на бабушку во все глаза: она даже и не подумала ни разу об этом. Нет, нет, это невозможно, немыслимо…
— А как любить его будешь, желанного своего! — Бабушка уверенно улыбнулась, словно отвечая на мысли Веры. — Материнское сердце вместительное: и для вечной памяти и для живой любови место равно найдется…
Глядя на лицо бабушки, в котором появилось множество мелких, подвижных морщинок, Вера и сама невольно улыбнулась. А бабушка уже поднялась, словно сочтя дело свое поконченным, и, высокая, прямая, принялась прощаться.
Вера схватила две самых больших лепешки и сунула ей в руки.
— Для Гали… возьмите!
— Спасибо, — не сразу ответила старуха. — Зашумит — скажу, на базаре купила. Она у меня…
Вера покраснела.
— Скажите — на базаре.
Долго стояла Вера одна у закрытой двери…
…Это надо все запомнить. И бабушка, и Галя сразу, с болью, и, кажется, навсегда вошли в ее сердце.
IV
Евдокия Степановна, выполняя обещание, зашла за Верой ранним утром после одного из воскресных дней.
— Ну, пойдем, — сказала она, досадливо роясь в старенькой сумочке. — Вечно ключ забываю. Не отдумала идти-то?
Вера уже повязывала косынку. Она в зеркале встретилась с сонными глазами Евдокии Степановны и пожала плечами.
— Посмотрю там.
— Говорю, к нам прибьешься.
Они вышли из ворот — высокая, загорелая Вера и коротенькая, широкоплечая Евдокия Степановна.
Вера после своего приезда из эвакуации почти еще не видела Москвы и теперь пристально рассматривала прохожих, облупленные, постаревшие дома, утреннюю площадь, рассеченную длинными тенями. Евдокия Степановна шагала озабоченно, ни на кого не глядя.
Молча миновали они Тверской бульвар. Бронзовый невредимый Пушкин стоял в своем тяжелом плаще, со склоненной головой. Вера вспомнила, как несколько лет тому назад памятник был вдруг обнесен лесами и за толстыми досками долго таинственно и слабо постукивали молоточки. Леня тогда сказал, усмехаясь:
— Там, наверно, поселились гномы. Что они делают с нашим Пушкиным?
Когда леса были сняты, Вера пришла сюда с Леней, и вместе они прочитали вслух слова вечных стихов. Как поблескивал тогда гранит пьедестала!
Евдокия Степановна торопилась, и они почти сбежали вниз по улице Горького.
Издали Вера вглядывалась в полукруг серого здания Телеграфа: здесь упала бомба — об этом сказали по радио, в сводке Совинформбюро, в глухом уральском городке, где пришлось жить Вере. И в самом деле, здание казалось целым лишь издали: все просторные окна на боковом фасаде были забраны ржавыми железными листами.
Они вышли на Театральную площадь, еще сохранившую на своем асфальте буро-зеленую защитную разрисовку. Вера почти со страхом взглянула на Большой театр: и здесь упала бомба. Но темные кони по-прежнему победно и неудержимо мчались в небо с театрального фронтона, и тяжелые, стройные колонны стояли незыблемо. Они, как и вся громада театра, были разрисованы бурыми косыми силуэтами многооконных домов и плоскими призрачными деревьями.
— Камуфляж, — пояснила Евдокия Степановна, — для немецких летчиков. У нас в бомбоубежище, когда с памятника Тимирязеву голову снесло, потолок шатнулся. Тогда и дом в нашем переулке порушился..