Вера отлично помнила этот дом: мимо него она каждый день ходила на рынок. Он был очень старенький, с каменным низом и с мелкими окошками в кружевных шторах и в геранях. Каждую весну к Первому мая его красили шафранно-розовой грубой краской, которая недолго держалась на стенках ветхого здания.
Теперь это место было обведено высоким забором. Вчера, проходя мимо, Вера заглянула в щель: там темнела яма, рваные ее края засыпаны были каменным щебнем, а из глубины, словно руки, воздетые к небу, тянулись скрюченные прутья арматуры. И над всем этим побоищем победно зеленел оставшийся в живых старый тополь с могучими серебристыми ветвями…
— Вот сюда, — сказала Евдокия Степановна и вдруг скрылась на темной лесенке.
Вера ощупью пробралась следом за ней и очутилась в большом сумрачном подвале, наполненном мягким, дробным стуком швейных машин.
Евдокия Степановна из угла энергично махала ей ладошкой. Сюда втиснут был небольшой стол, повернутый к свету, проникающему сверху, из окна. За столом стоя распоряжалась женщина с толстой русой косой, положенной вокруг головы. Это была, очевидно, заведующая. Издали она показалась Вере очень красивой.
Евдокия Степановна сказала громко:
— Вот, привела, Марья Николаевна.
Марья Николаевна со спокойной и какой-то ласковой рассеянностью взглянула на Веру и, продолжая начатый разговор, настоятельно сказала кому-то из окружавших ее женщин:
— Примите материал. Это срочное задание райисполкома. Потом госпиталь будет нашим подшефным, товарищи, так что.
Она и вправду была красива, — и это было так неожиданно, так радостно в сером подвале с давящим потолком, что Вера, позабыв обо всем на свете, не отрываясь смотрела на нее: молодая, русокосая, с синими глазами, поблескивающими из-под круглых бровей, она являла собою ясную, спокойную русскую красоту, которая казалась бы слишком невозмутимой, если б не румянец, легко вспыхивающий на худых, нежных щеках.
Отдав все распоряжения, Марья Николаевна легко присела на кончик стула, снова взглянула на Веру, и та охотно подошла к столу.
— Вы шьете? — негромко спросила Марья Николаевна, усадив Веру на табуретку.
Около свежего и твердого рта ее обозначились вдруг две горькие морщинки, нисколько, однако, не старившие ее. Вера медлила с ответом: она видела, что Марья Николаевна думает о чем-то тревожном и еще нерешенном.
И в самом деле Марья Николаевна заговорила — через голову смущенной Веры — с другим человеком, очевидно закройщиком. Вера поняла, что речь идет о крупном и срочном заказе на белье для госпиталя. Марья Николаевна строго допрашивала закройщика: почему он не проявляет инициативы и не ставит помощника по крою на второй стол?
— Да ведь некого, Марья Николаевна, — вяло протянул тот, глядя на заведующую с покорным обожанием.
— А вот новенькую поставьте, — неожиданно сказала Марья Николаевна и чуть заметно ободряюще улыбнулась Вере.
— Видишь ты… — В белесых глазах закройщика блеснула какая-то мысль. — Если, скажем, Танюшку из второй бригады на крой перевести. А они… — он взглянул на Веру и тяжело вздохнул, — они в случае чего на Танюшкино место.
— Вы шить умеете?
Вера сказала, что шила только для своей семьи.
— Условия у нас такие…
— Они мне известны.
Она, жена капитана-фронтовика, не нуждалась ни в чем и шла работать только потому, что… Тут она замешкалась и смолкла. Марья Николаевна смотрела на нее внимательно и дружелюбно.
— Понимаю, — тихо сказала она. — Я тоже т а к работаю, с первого дня войны. Сначала просто в домашнем ПВХО, потом в райисполкоме, как активистка, а теперь вот мастерскую организовали. У нас большинство работниц жены фронтовиков, бывшие домашние хозяйки, как и мы с вами.
Она сама проводила Веру и посадила на свободное место во втором ряду, с краю. Танюшку, оказывается, уже увел закройщик, который, по словам Марьи Николаевны, прикидывался таким мямлей, а на самом деле был отличным работником и только очень страдал печенью.
Вера уселась поудобнее на табуретке, осмотрела старую ножную машину и взяла в руки незаконченную работу.
Это была обыкновенная мужская рубаха из желтоватой, плохо отработанной бязи. Вера шила десятки таких рубах и знала, что ей следует делать дальше.
Материя груба, и шов надо заложить пошире: «Ему будет помягче… раненому». Кругом стучат, стучат машинки, бряцают ножницы. Машина идет ровно, только строчка крупновата, но, может, так надо?
Вера пришила завязки к вороту и отряхнула готовую рубаху. Она получилась очень большая и, пожалуй, была бы велика даже Петру, а Лене… Пальцы Веры судорожно впились в материю. Ее поразила мысль, что чьи-то внимательные материнские руки сшили рубашку и для раненого Лени. Так вот какую работу она делает, важную работу, близкую ее сердцу!