— Мне больше ничего не надо, — буркнула Клавдия на вежливый вопрос старушки, круто повернулась и быстро вышла из библиотеки.
IV
Яков Афанасьев всего на один год раньше окончил ту же поселковую школу, где училась младшая Сухова, хорошо помнил Клавдию маленькой, большеглазой, угрюмой девчонкой. В школе она принадлежала к тем средним, невидным ученицам, которых никто не замечает и как будто никто не любит. Дом Суховых с его высоким забором и цепным псом не привлекал симпатий ребят, и Клавдия, насколько ее помнил Яков, была всегда одинокой, училась ни хорошо, ни плохо и не искала ничьей дружбы.
Придя на телеграф, она быстро, молча и как будто без особого усердия овладела аппаратом и стала незаметной исполнительной служащей.
Яков иной раз с нетерпением поглядывал на дверь, ожидая Клавдию. Случалось это только в конце смены, — в остальное время парень попросту ее не замечал.
Сам Яков был крайне ленив и спокоен характером. До сего дня им в полной мере распоряжалась мать, нестарая властная вдова, продавщица галантерейного ларька. Сын, еще по ребячьей привычке, боялся ее круглых, ястребиных глаз и зычного голоса.
Но как ни ленив и ни равнодушен был Яков, он все-таки заметил, что Клавдия с некоторых пор сделалась сама не своя. Теперь она и не думала спешить домой, а, встретив Якова, подолгу оставалась в аппаратной.
На первых порах Яков, занятый своим делом, не обращал на Клавдию никакого внимания и лишь мельком примечал, что она усаживалась возле окна и подолгу смотрела на перрон. Но мало-помалу парнем стало овладевать беспокойное любопытство.
В самом деле, почему она не уходит? Ждет ли кого-нибудь и не может дождаться? Или попросту к Суховым приезжают родственники и Клавдия боится пропустить московский поезд, который останавливается здесь только на шесть минут?
Однажды Клавдия задержалась в аппаратной особенно долго и ни с того ни с сего принялась перебирать вороха старой телеграфной ленты. Внимательно склонив голову, она всматривалась в тусклые точки и тире, — так по крайней мере представилось Якову.
— Свернула бы ты ленту, в архив надо сдать, — проворчал он.
— Что-о? — протяжно спросила Клавдия.
Он поднял голову от журнала и в тот же момент посадил жирную кляксу: Клавдия смотрела на него в упор своими большущими, темными, странно напряженными глазами. «Никого она не ждет… меня она ждет!» — обожгла Якова догадка. От неожиданности он растерялся и слизнул кляксу языком, словно школьник.
Что должен он теперь делать? Непонятное, черт возьми, положение, «де́бет-кре́дит», как говорила его матушка…
Начал он с того, что грубо спросил:
— Чего ты там роешься? Клад, что ли, нашла?
Клавдия кивнула головой и медлительно усмехнулась.
— Да, Яша. Клад.
«Яша»… вот оно!» Вместе со стулом он повернулся к ней и прогудел:
— А-а…
Это было уж совсем глупо. Неизвестно, что еще Яков сказал бы или сделал, если б Клавдия вдруг не поднялась и не ушла, унося с собою непонятную усмешку и тревожный блеск в глазах…
Яков не знал, какую необычную, странную дорогу выбрала Клавдия в этот вечер. Долгий час в полном смятении бродила она по улицам и закоулкам, останавливалась у чьих-то ворот, сидела на чужих лавочках, пока не поняла, что кружит и кружит возле той самой «линии», где живет Павел Качков.
Смятение ее мгновенно перешло в ярость. «Подумаешь!.. Какое мне дело? Какое, подумаешь, до него дело?!» — повторяла она, задыхаясь, стискивая замерзшие пальцы. В самом деле, ведь никто на свете не знает про ее блажь, про мечтания о Павле, да и он сам ничего не знает. «Никому не должна!» — сказала она вслух и остановилась, закусив губы: такая горькая злость вдруг ее проняла, — злость, обида, боль. И тут она окончательно возмутилась: где же, наконец, гордость ее? Достоинство?
Быстро, самой прямой дорогой, зашагала она домой, и, пока шагала, почти бежала, что-то самым удивительным образом в ней переменилось или переместилось, что ли. Она заявилась домой, румяная, похорошевшая, ни с того ни с сего подлетела к матери, чмокнула ее в щеку и засмеялась.
— До чего же парень есть занятный у нас на телеграфе, — негромко сказала она, косясь на комнату, где отец сидел или лежал в полном безмолвии. — Толстяшка парень.
В ее голосе матери почудился словно вызов какой-то…
А в маленькой комнатке станционного телеграфа с того дня все непонятно переменилось.
Яков, смущенный и еще более обычного неуклюжий, стал ожидать появления Клавдии с боязливым нетерпением: что-то она выкинет на сей раз? Понять ее было решительно невозможно, — то она насмешничала над ним, фыркала, говорила, что он будет, конечно, Карениным, а не Вронским (Яков не знал, кто эти самые Каренин и Вронский, а спросить стыдился), или подолгу, упорно молчала, казалась угрюмой, обиженной. Яков уже подумывал, что «выдумки» Клавдии относятся к кому-то другому и она только срывает на нем досаду, благо он под рукою. И вдруг снова ловил на себе ее взгляд — темный, притягательный, спрашивающий — и совсем терялся.