— Нельзя на все сразу бросаться.
Девочка с удивлением взглянула на Веру.
— Мне все надо, — шепнула она. — Все, все! Тетя Вера, попросите дворничиху насчет камня.
— Насчет камня?
— Я высмотрела — старая точилка в сарае валяется.
И, подумав, она сказала Вере о самом, может быть, главном, что таила пока про себя:
— Буду на точилке обеими руками приучаться, обеими ведь руками, чуете?
Вера бережно обняла Галю за худенькие, ребячьи плечи и промолчала, благодарно принимая признание.
— Вот когда на фронте очень тяжело было, — проговорила Галя, как это у нее часто бывало, без всякой видимой связи с предыдущим, — ну, армия наша отступала, а в Киеве немцы засели, помните? Вот бабушка, бывало, вздохнет: «Россию мне жалко, матушку…» А мне, по правде, жалко только маму мою. — Галя вздрогнула и странным, клокочущим голосом добавила: — И Россию жалко, а маму — больше…
VIII
Утром, собираясь в госпиталь, Вера разгладила и надела лучшее свое платье: иначе она не могла поступить, хотя и думала, что там, скорее всего, заставят мыть окна или полы.
Что скажет она раненым, чем им поможет, Вера и сама еще не знала. Наверно, читать вслух придется и писать письма под диктовку. Когда-то давно, в деревне, еще маленькой школьницей, Вера писала для солдаток письма с поклонами «до сырой земли», бабы благодарили ее и плакали…
На всякий случай Вера захватила несколько конвертов и книжку рассказов Чехова.
С волнением она вошла в просторный вестибюль госпиталя. Старушка гардеробщица выдала ей вместо халата длинную бязевую рубаху, одну из тех, что сшиты были в мастерской.
Вера остановилась возле большого зеркала: очень странный был у нее вид в мешковатой рубахе. Она подвернула рукава, надела сверху поясок от платья и опять взглянула в зеркало. Тоненькая, «худющая», стройная, со своими кудрями, отливающими серебром, она была бы совсем не похожей на сорокалетнюю, если б не прочная бледность обострившегося лица и выражение какой-то замученности в больших глазах.
Как же это она, такая грустная, войдет к раненым? Вера тряхнула головой, словно сбрасывая забытье, усмехнулась и решительно направилась вверх по гулкой чугунной лестнице.
Сестру-хозяйку она нашла в красном уголке, — это была хлопотливая и явно чем-то раздраженная женщина с большой родинкой на верхней губе.
Вера поздоровалась и сказала, что пришла от шефов.
— Вы из швейной мастерской? — отрывисто спросила сестра. — Над нами еще завод шефствует.
— Да, я от швейниц.
Сестра даже отступила на Шаг от Веры, круглые глаза ее сердито блеснули, и она разразилась быстрой, гневной речью, картавя и перебивая самое себя. Вера не сразу поняла, в чем сестра упрекает мастерскую. Оказывается, белье скроено не совсем удачно, во всяком случае без расчета на тяжелые ранения рук и ног: рубахи и кальсоны нельзя было натянуть на больных, у которых рука или нога лежали в гипсе.
Вера выслушала и сказала с холодноватым спокойствием:
— Беда невелика. Мы исправим.
Они прошли в бельевую. Вера получила ножницы, стопку белья и принялась за работу, прислушиваясь к глухим, незнакомым шумам госпиталя.
Она проработала не разгибаясь несколько часов. Стало темнеть. Сестра принесла ужин и сказала, что комиссар госпиталя попросил ее посетить палату № 4 и, если она захочет, он прикрепит ее к этой палате.
— Он хотел лично вас увидеть, но его вызвали. Я провожу.
Вера сдала работу, вместе они поднялись наверх, и сестра указала на высокие, белые, плотно закрытые двери четвертой палаты.
Перешагнув порог палаты, Вера остановилась, сжимая книжку и конверты. Ее поразил громкий женский смех; сначала она никак не могла понять, откуда он идет, такой странный в этой большой, тихой и душной комнате.
Да, здесь было очень душно, и она сразу почувствовала острые лекарственные и еще какие-то тяжкие запахи. Два огромных окна, затянутые марлей, были распахнуты настежь, но это мало помогало. В комнате стояло пять или шесть кроватей, и здесь на простынях лежали в разных позах неподвижные и как бы дремлющие люди. Вера увидела смеющуюся девушку в такой же, как у нее, бязевой рубахе. Девушка присела на низенькую спинку кровати одного из раненых и говорила без умолку, побалтывая ногой в старой тапочке. Раненый болезненно улыбался и беспокойно обмахивался худой рукой.
— Вы к нам, сестрица? Проходите сюда, — окликнул Веру слабый, ласковый тенорок, и она с облегчением пошла на голос, еще не зная, кто ее позвал, и растерянно оглядывая одинаковые, бледные лица.