Время шло, Клавдия не становилась прежней, и Яков начал испытывать перед нею какой-то неопределенный страх, его томило ожидание: что-то будет дальше? На всякий случай он теперь надевал на службу новый серый костюм, выдерживая по этому поводу неприятные разговоры с матерью, и утрами подолгу возился с подвитым золотистым чубом…
Так, в томлении и в неясных предчувствиях, и прошла для Якова весна — долгая и холодная.
Первые дни июня тоже были холодными, ветреными, пыльными. Старики ворчали, что затянувшаяся весна спутала все посадки в огородах, что никогда сирень не расцветала так поздно.
Но городской сад открыл свои гулянья с музыкой безо всякого опоздания, и городская и поселковая молодежь густо повалила туда в субботние и праздничные вечера.
Здесь, в саду, в одно из воскресений неожиданно и встретились Яков и Клавдия. Увидав друг друга, они вдруг остановились и не сговариваясь свернули на боковую аллею, пустую, тихую, всю в лунных пятнах.
Клавдия шла, молча глядя перед собой. Яков шагал за ней, опустив голову, и все почему-то покашливал. Конфузился ли он или не знал, что сказать? Клавдия оглянулась на него: кажется, он просто был грустен.
— Яша… — мягко позвала его Клавдия. — Что с тобой, Яша?
— А? — Он нагнал ее, кашлянул и слабо улыбнулся. — А что?
Они еще раз прошли до конца аллеи и повернули обратно, неловко столкнувшись плечами.
Клавдия вспомнила, как еще сегодня утром, на телеграфе, безудержно насмешничала над ним, а он ничего не мог ответить и только смотрел на нее своими ребячески беспомощными глазами.
«Это я виновата», — с неожиданным острым укором подумала она.
Вот он идет теперь рядом, покорный, вихрастый, добрый парень. Дать ему руку, сказать ласковое слово — и он, так же преданно улыбаясь, может быть, пойдет за ней на край света?
— Яша.
Голос у Клавдии дрогнул, парень взглянул на нее, приоткрыв рот от удивления.
И тут в Клавдии с такой внезапной силой вспыхнули сразу и нежность, и стыд, и решительность, что она остановилась, остановила Якова и сказала, почти не слыша себя:
— Я, кажется, люблю тебя, Яша.
Опустив глаза, она помолчала и добавила серьезно:
— Правда.
Яков неуклюже шагнул, отдавил ей ногу, схватил за локоть. Руки у него были потные. Он сбивчиво заговорил о том, что знал, догадывался, но видно было, что ничего он не знал и до крайности растерян. В нем, верно, заговорила мужская гордость, до того, может, еще не испытанная. Мгновенно он представил себе, как придет в комсомольский комитет и небрежно бросит Павлу Качкову: «Понимаешь, сама сказала!» Эта мысль была ослепляющей, и Яков, кажется, даже усмехнулся. Но в следующую минуту с не меньшей силой его обуял страх.
Он вспомнил о матери. Ведь она недавно что-то говорила о его женитьбе. Уж не ищут ли ему невесту? Яков вдруг представил, как вводит в дом к матери Клавдию, угрюмую, строптивую, в темном, старушечьем платье, и даже глаза закрыл…
Они шли теперь очень быстро, тесно, неудобно, как в чаду, и почему-то попали к маленькой сторожевой калитке, а оттуда — на сонную улицу.
Клавдия то и дело отводила от лица влажные ветви сирени с твердыми коготками молодого цвета, — удивительно много им встречалось сиреневых садов, — и говорила о чем-то, забывая и путая слова! Зато все, что их окружало, — безмолвную улицу, лунный свет, и странный блеск крыш, и черные сады, и чистый ветер, бьющий в лицо, — все она запомнила с необычной яркостью.
Они дошли до окраины города. Старое шоссе, высветленное луной, легло перед ними широкой червонной лентой, — по ней страшно и удивительно было шагать.
А когда наконец остановились у калитки, Клавдия не сразу узнала родной дом. Темный, нахмуренный, наглухо укрытый плотными ставнями и высоким забором, он казался сейчас каким-то новым, близким сердцу, словно там ждала ее большая согласная семья, милая мать, веселые сестры…
За калиткой к ней подбежал пес — на ночь его спускали с цепи, — и она как раз вовремя схватила его за ошейник: учуяв чужого, пес хрипел от ярости, и Клавдия чувствовала, как у нее под пальцами судорожно булькало его горло.