Яков попятился в тень от палисадника, и Клавдия издали, едва различая его лицо, неуверенно помахала рукой на прощанье.
Она заперла калитку, отпустила собаку и медленно прошла по двору. Окно кухни светилось, растворенное настежь, ветер слабо шевелил белую занавеску.
Клавдия поднялась по ступенькам, постояла на крыльце. В кухне слышался незнакомый, слабый женский голос и голос матери, тоже необычный, как будто мать спорила или собиралась заплакать.
«Отца нет дома», — сразу догадалась Клавдия и нерешительно вошла в кухню.
Мать, вся красная, со сбившимся платком, быстро повернулась на стук двери. На руках у нее сидел толстый, большеглазый ребенок.
— У нас гостьюшка, — неспокойно сказала она и кивнула на женщину, видневшуюся за самоваром в переднем углу. — Еленушка, сноха. А это, значит, Митин сынок. Внучек…
Клавдия с любопытством взглянула на гостью: так вот она какая, жена ее брата Димитрия! Маленькая женщина в светлых кудряшках, синеглазая, какая-то несмелая… Клавдия неловко подала руку Елене, та вяло пожала ее и обмахнулась смятым платочком.
— Переночевали бы, куда в ночь поедете? — укоризненно сказала мать, верно уж не в первый раз повторяя приглашение.
— Нет, спасибо, — робко возразила Елена.
Она покраснела и, запинаясь, объяснила: Димитрий отпустил ее, чтобы показать сына, Митеньку, только бабушке, Матрене Ивановне. Про отца же, Диомида Яковлевича, он сказал, чтобы тот и пальцем внука не тронул.
— «У нас, говорит, с отцом дороги никогда не сойдутся».
Старуха опустила остро блеснувший взгляд, лицо у нее стало замкнутым и суровым. Гостья потерянно ссутулилась и еще гуще покраснела. Воцарилось неловкое молчание. Мать все не поднимала лица, и Клавдии показалось, что она скрывает слезы.
«Вот уж чурбан этот Димитрий», — подумала Клавдия, задыхаясь от стыда и гнева.
Но вот мать выпрямилась и протянула внука снохе.
— Мог бы и отца пожалеть, — сказала она и криво усмехнулась. — Старик один остался, как гриб гнилой в бору.
— Ничего я не знаю, — в замешательстве прошептала сноха. — А только Митя наказывал.
Матрена Ивановна передвинула стаканы на столе, горькая усмешка не сходила с ее губ, красивых и ярких, как у молодой.
— Ты, Еленушка, прикинь своим умом. Вот сынок у тебя маленький. Для его сыновнего счастья ты свою жизнь погасишь и не пожалеешь. А он вырастет да и бросит тебя, старую, одну на всем свете. А?
Елена с испугом прижала к себе сына и зажмурилась.
— Ой, что вы это?
— Так и каждая мать, — твердо сказала Матрена Ивановна. — И каждый отец.
Елена сидела, опустив голову, тихонько поглаживала сына. Сердце у нее было, верно, отзывчивое, — кажется, она прониклась чужим горем, старалась его понять.
— Как же вы живете-то? — спросила она, поднимая голову. Лицо у нее было жалобное, испуганное.
Старуха промолчала. Клавдия пристально взглянула на Елену. Лицо у Димитриевой жены было круглое, ясное, шея тоненькая, загорелая, почти детская. Да и намного ли она была старше Клавдии? И могла ли понять всю темную горечь суховского дома?..
Никакие уговоры не помогли, Елена запеленала сонного мальчишку и, едва не плача, ушла со двора.
Мать и дочь долго сидели молча. Значит, выходило, что Матрена Ивановна, бабушка, только украдкой может подержать на руках единственного своего внука…
— Мама! — не выдержав, тихо позвала Клавдия.
Мать подняла на нее тяжелый, влажный взгляд, спросила:
— Где это ты пропадала?
Клавдия кинулась к матери, неловко обняла за плечи.
— Мама! Мама!
— Ну, чего ты?
Наверное, Клавдия не только жалела мать: странные, жаркие нотки звенели в ее голосе.
Матрена Ивановна прижала дочернину голову к груди, медленно погладила спутанные волосы.
Клавдия затихла, даже, кажется, дышать перестала, и мать рассеянно улыбнулась. Дети выросли у нее непривычными к ласке. Уж не потому ли так безжалостно легко оторвались они от родного гнезда и разлетелись в разные стороны?
Клавдия угадывала и не угадывала мысли матери, ее томило желание рассказать о Якове, и она не решалась. И вдруг едва не вырвался у нее вопрос, прямо-таки сумасшедший: «Ты любила, мама?»
Она слегка отстранилась от матери, внимательно глянула в серые горестные глаза ее и подумала с неожиданной ясной убежденностью: неотступная скорбь их семьи, глухие родительские споры, ненавистное одиночество — все, все оттого, что здесь никогда не было любви.
— Мама, какая же ты несчастная! — воскликнула она, стыдясь своей собственной тайной радости, и разразилась слезами.