Все мысли, кроме одной-единственной, властной мысли о ребенке, которого она ждала.
Вечером накануне первомайского праздника, когда Вера одна осталась в квартире (бабушка и Галя ушли в фабричный клуб на торжественный вечер), она вдруг ощутила странную неловкость в теле. Острая боль тотчас же опоясала ее. Вера побелела, перестала дышать.
«Началось», — смутно подумала она, едва удерживаясь от крика. Боль отошла. Вера вытерла со лба пот, с трудом поднялась и стала собираться… Кто же проводит ее в родильный дом?
Она остановилась посреди комнаты, закусила трясущиеся губы, — стало нестерпимо жаль себя.
Но скорее же, скорее!
Вера надела пальто и белую пуховую шаль, взяла узелок с бельем, вышла и, нахмурив брови, принялась запирать дверь. Тут ее снова ударила боль, и она едва удержалась на ногах.
Уже не рассуждая больше, она вошла в соседний подъезд и без стука появилась перед комендантшей Катенькой. Минутою позднее они медленно зашагали по тротуару. Катенька крепко держала Веру под руку. Вера молчала и только судорожно стискивала руку озабоченной комендантши.
Катенька никогда не рожала и теперь наивно думала, что ей следует непременно развлекать Веру. И она болтала без умолку о последних дворовых новостях.
— Да, да, — глухо откликалась Вера.
И вдруг она тяжело прислонилась к забору. Искаженное лицо ее покрылось испариной.
— Ой, не успеем! — испуганно крикнула Катенька.
Вера улыбнулась, улыбка получилась жалкая.
— Успеем. Еще не скоро.
Она видела и не видела, как подошли они к родильному дому и ее впустили в светлый вестибюль с пестрым кафельным полом и такими же стенами. Катеньку оставили за стеклянной дверью, и она на прощанье помахала ладошкой.
Потом чьи-то ловкие руки стали орудовать над беспомощной Верой. Ее вымыли, переодели в просторное, пахнущее хлором больничное белье, положили на жесткую каталку. Она молчала, вся сосредоточиваясь на боли, которая чаще и чаще накатывалась на нее.
Сколько прошло времени? Что было сейчас, день или ночь, и которая ночь, Вера не знала, не помнила. Каменная, чужая голова продавливала жесткую, будто соломой набитую, подушку. Чужим было тело, непрерывно разрубаемое болью.
«Это конец… Пусть только скорее!» — думалось ей в какие-то секунды покоя.
Потом она услышала долгий, хриплый вопль, открыла глаза и не сразу поняла, что это она сама кричит. «Не надо», — хотелось ей прошептать, но губы не слушались. На потолке, по углам странно плывущей комнаты почему-то раскачивались четыре больших, хорошо начищенных, сияющих примуса.
Крича и уже не слыша себя, она оторвала глаза от примусов и увидела близко над собой потное лицо акушерки.
— Ничего, кричите, милая, — громко сказала та.
Именно в эту минуту, наверное, и родился ребенок.
В комнате стало, тихо. Проворно возилась акушерка. Вера медленно приходила в себя, она еще ничего не понимала. Но тут громко и требовательно закричал ребенок, и она, преодолевая мутную зыбь беспамятства, хрипло спросила:
— Кто?
— Девочка! — бодро ответила акушерка. — Девочка!
Она обернулась к роженице и увидела слабую улыбку на распухших, измученных губах: женщина маялась двое суток.
— Воды и кусочек шоколада, — быстро сказала акушерка няне. — Она сейчас уснет.
Маленькая плитка шоколада была передана роженице еще два дня тому назад. Пока неповоротливая няня принесла стакан воды и дольку шоколада, Вера уже закрыла глаза. Уходя в сон, она все-таки выпила воду, а шоколад уже не могли сунуть ей в рот: она спала.
Ее переодели, осторожно уложили в каталку, потом на постель. Она безвольно валилась на руки, и только истомленная улыбка не сходила с ее лица.
Это был глубокий, в веках благословенный материнский сон.
XIX
Еще не совсем проснувшись, Вера почувствовала, что в комнате очень светло. В глаза, едва она их открыла, ударил щедрый свет весеннего солнца. Он лился из больших окон, широко отражаясь в молочной белизне стен, светлые зайчики сияли в никелированных шишках кроватей, ложились на смятые простыни.
В комнате очень много было белого, светлого, и в первое мгновение Вера подумала, что это во сне, и ничего не могла вспомнить.
Она с трудом повернула голову и увидела фиолетовые цветы. Это был букет подснежников, стоявший в стакане на ее тумбочке. Тут только она все поняла, вспомнила о дочери и еле слышно засмеялась.