— Я не потерплю хулиганства! — кричит учитель. — Последний раз спрашиваю: кто притащил сюда жуков?
В кармане у Владо скребется еще один жук. Он незаметно пускает его в парту своего соседа Ферианца. Жук вылезает из парты и падает на пол.
— Нет, нет, пан учитель, — плачущим голосом говорит Ферианц, увидев у себя под ногами жука, — это не я их принес. Честное слово, это не я…
— А кто же тогда? — ударяет его подошедший учитель. — Святой дух?
Сознаться? Владо колеблется. В прошлый раз он разбросал по классу чихательный порошок и получил за это десять ударов палкой по мягкому месту.
Он смотрит на стул, поставленный вместо скамьи для наказаний, и затем на учителя. В нем закипает злость. Но он молчит, а учитель тем временем уже тащит за ухо Ферианца:
— Так говори, разбойник, это ты?..
— Нет, не я, пан учитель, не я!
Ферианц уже заливается слезами. Владо скрипит зубами: сейчас накажут невинного. Сознаться? Поднять руку? Но два озорства подряд — это слишком много. Ему здорово досталось бы: сначала скамья с розгами, потом дисциплинарное взыскание, сидение в школе после уроков… С Ферианцем поступят мягче, у него не было раньше провинностей.
— На скамью! — командует учитель, держа Ферианца за воротник.
Ферианц спускает брюки. Владо считает удары, всхлипывания соседа. Он злится на себя: бьют его одноклассника! Каждый удар Владо воспринимает как будто бьют его. Сознаться? Сейчас это уже бессмысленно. Ферианц получил свое, ему уже не поможешь. Зачем же ложиться еще самому на скамью? И у него не хватило мужества сказать тогда своему школьному товарищу: «Не сердись на меня, это я все устроил, ты поплатился за меня, я побоялся сознаться».
«Если останусь жив, то после войны разыщу его и скажу ему все. Неважно, что с того времени прошло одиннадцать лет», — думал Владо.
Как каждый молодой человек, он преувеличивает переживания детства, и история с майскими жуками кажется ему мучительной и грязной. Он забывает, что был тогда ребенком; стыдится самого себя, сердится и спрашивает: «Разве я лучше, чем Гудак?»
Ему немного смешно: как будто бы он исповедовался. Искупил вину, успокоился, тысячу раз искупил. Но все равно грустно.
Еще был случай, когда он вел себя нечестно, но об этом не знает даже Ела. Владо вспоминает черноглазую Ганку, ее горячие руки, сжатые красные губы. Все это сейчас вдруг потеряло свою прелесть, словно смылось весенними водами…
Владо сидит и пишет письмо. Он якобы узнал, что Ганка встречается с другим. Она была в кино и целовалась, в то время как он корпит над книгами перед экзаменами. Он никогда не скажет ей, кто ему это сообщил, но человек этот — его верный друг. Когда-то у них с Ганкой было все прекрасно, но потом их счастливые деньки прошли и уже никогда не вернутся. Никогда. Он будет о ней хорошо вспоминать, а сейчас дает ей полную свободу. С богом!
— С богом, Ганка, — говорит он и краснеет. Он хотел избавиться от нее легко и безболезненно и поэтому придумал все ее «измены» сам. Но о ней он никогда ничего плохого не слышал.
Звучит выстрел. Владо вздрагивает. В глазах надежда: неужели партизаны? Нет, выстрел единичный, звук его умирает далеким эхом.
— Не попал, — слышит Владо голос немца, — ты плохо целился.
— Она убежала.
«Наверное, лань или серна, — думает Владо. — Даже животных они не щадят. Опустошают все. Если им окажешь сопротивление, они убьют тебя. Нельзя даже сказать, что они не имеют права грабить и убивать. Они не понимают, что правда их переживет. Да, правда».
Майские жуки, скамейка для наказаний, Ганка… И тогда он должен был защищать правду. Запрячешь ее, замаскируешь, а она разрастается, как верба корнями, душит тебя, соки из тебя сосет. Ей всегда надо давать свободу.
Еще шестнадцать минут — и тогда… Не подведет ли немецкая точность? Что же делать? Только ждать. Ждать, как они.
Если бы он Еле признался, ему было бы легче. Двоим в жизни он все-таки причинил зло, а Ела — его совесть, его любовь — об этом ничего не знает.
18
Ела быстро просыпается и протирает глаза. Ее контакт с Владо прерывается, его образ расплывается.
Мать Владо стоит в дверях, руки ее заломлены, в глазах страх:
— Ганс сказал, что они направились в лесной домик под Салатином. А ты говорила, что там…
Мать боится произнести имя сына, словно стены дома имеют уши. Все эти последние месяцы она живет в постоянном волнении. Ее единственный сын находится в горах в большой опасности, без крыши над головой. По ее глазам видно, что она охотно не поверила бы тому, что сказал Ганс. И конечно, она с радостью услышала бы, что Владо нет под Салатином.