— Да, должна быть, — убежденно ответил Крчула. — Ею искусство начинается и кончается. Если бы мне нужно было нарисовать новый портрет Яношика, я видел бы в нем вопреки вашим воззрениям снова только героя. Для художника нет другой правды о Яношике, чем та, которая живет в сознании народа. И это решающий момент. Яношик — символ борьбы против несправедливости.
Тоно чувствовал, что он проигрывает словесный бой, поэтому попытался нанести художнику новый удар.
— Яношик мог бы жить и действовать и сегодня. Он мог бы бороться против современной несправедливости. Например, заступиться за меня.
— Не знаю, почему-то вы все видите в черном свете, — тихо заметил Крчула.
Стано поспешно предложил снова всем выпить. Он видел, что настроение у всех поднимается, а речи ведутся, как в кругу трезвенников. Как бы взбудоражить всех?..
— Я лишился многого, — сказал он, чтобы закончить спор. — Но вот видите, мне хорошо живется, и в настоящий момент я доволен всем.
Ева зевнула. Тоно заметил, что этот разговор навеял на нее скуку. Только Ярка была весела.
— Что у нас здесь, политзанятия? — смеясь, спросила она и предложила: — Давайте лучше выпьем.
Часы на стене пробили одиннадцать. На мягком ковре и на запущенном паркете начались танцы. Мужчины сбросили пиджаки, а Тоно предложил, чтобы девушки сняли по крайней мере свитеры. Они оскорбились, но только на мгновение, и через минуту Ярка, сбросив свитер, уже целовала его.
Крчула и Рудо пересели в угол к дверям, где стоял диван-кровать. Рудо вытащил из кармана свои рисунки. Крчула разложил их, долго смотрел, особенно на один рисунок, и потом сказал:
— Это не олень у вас, молодой человек, а мумия. Надеюсь, что вы не обидитесь за правду…
Рудо не понимал. Он начал убеждать художника, что много раз видел оленя и изобразил его точно таким, каким он есть в жизни. И не только это. Рудо сравнивал свой рисунок с фотосерией «Двенадцать снимков оленей», а уж фотография, как известно, не лжет.
— У вас хорошая рука, точная, — ответил ему Крчула, — только ваш олень все-таки неживой. Он деревянный. В ваших рисунках все мертвое, без движения. Если бы такого оленя вы увидели в горах, то ни за что бы не поверили, что он живой. Да, — вздохнул он, — изобразить действительность — это удивительно трудно… И этот портрет опять неживой. Посмотрите на глаза. Они стеклянные, как у куклы. Вот это уже лучше — дорога, дом лесника. Ну что вам сказать? Работайте, рисуйте. У человека, который интересуется искусством, должно быть доброе сердце.
А Рудо ждал, что художник его похвалит. Сначала он опечалился, потом понемножку успокоился и решил, что будет продолжать рисовать, и много рисовать. Ему нравилось, что Крчула говорит откровенно. Пожалуй, правда, олень на бумаге должен быть более живым. Он еще раз посмотрел на свой рисунок, но теперь ему, кроме рогов, ничего больше не нравилось.
— А рога мне удались? — спросил он, но Крчула покачал головой:
— И те зависят от движения. Только так картина создает впечатление и привносит настроение. Речь идет о единстве всего. Обратите внимание на этих двух девушек, особенно на блондинку: если даже она и говорит что-либо нежное, при этом так грубо жестикулирует, что у нее получается полное несоответствие жестов и слов. У другой девицы бо́льшая согласованность, бо́льшая гармония.
Рудо увидел, что у Евы засветились глаза. Когда из радиоприемника понеслись джазовые мелодии, она распустила волосы и стала танцевать одна. Ноги у нее немножко заплетались, но все тело извивалось в неистовом движении. Ярка обняла Тоно за шею и затянула грустную песню безработных.
— Еще нам не хватает разбойничьей, — иронически улыбнулся Крчула, — тогда было бы все как на ярмарке.
Стано вышел из комнаты и через минуту появился с лампой в руке. Такие лампы, излучающие интимный свет, бывают в кабинетах ресторанов. Он поставил ее на пол, погасил люстру, снял со стены длинный гобелен и пьяным голосом крикнул:
— Смотрите, как танцуют тени!
Он начал крутиться на ковре, дико трястись, изображая нечто похожее на танец живота. На голой стене мелькали тени.
— Вот это да! — ликовал Тоно. — А теперь пусть девушки, но без одежды!
— Закройте глаза, — крикнула Ярка и около печки быстро разделась донага.
Молодое упругое тело девушки изгибалось перед лампой, а ее руки при этом извивались от кончиков пальцев до плеч. Но четыре пары мужских глаз смотрели больше на нее, чем на тени, бегающие по стене.
— Смотрите, сейчас стена покраснеет от стыда! — сказал Рудо художник.