Собака отскочила, как подстреленная, и галопом понеслась к шоссе. Человек долго искал что-то в карманах, потом сидя взял в рот сигарету, и слабый огонек спички осветил его бледное лицо.
Рудо ужаснулся. Как же мог он уснуть на берегу? Еще хорошо, что никто из знакомых не увидел его тут. Голова у него трещала и казалась тяжелой, словно налитой свинцом. Во рту — горьковатый привкус табака. Он втягивал дым глубоко в легкие, и при воспоминании об овчарке дрожь пробежала у него по телу. Собака разбудила его, как нищего. Действительно, что у него за вид? Самый лучший костюм испачкался и вымок от росы. От холода зуб на зуб не попадал. В Братиславе еще можно было бы выдержать целую ночь под открытым небом, а здесь, на Ваге, августовские ночи бывают холодные…
Он закурил сигарету и, сидя со скрещенными ногами, вспомнил ночь, как-то проведенную в Братиславе в Петржальском парке. Напрасно искали его тогда в ремесленной школе целую неделю. Исчез как в воду канул. С увлечением читал он затрепанные романы из жизни ковбоев и теперь страстно вживался в роль их отважного предводителя. Звали его теперь Джонни Черный Сокол, и восемь приятелей-подростков, изображавших верных товарищей — ковбоев беспрекословно выполняли все приказы Рудо. Однако человек живет не только идеей, но и хлебом. Когда у ребят вышли все деньги, они вечером взломали буфет. Забрали консервы, булки и несколько бутылок красного вина. Джонни Черный Сокол устроил для своих друзей праздничный ужин в пустом доме на виноградниках. Они ели и пили больше, чем могли, и навеселе отправились в город, вооруженные бутылками вина. Денег у них не было, но им хотелось посидеть в ночном ресторане, хотя они опасались, что их туда не пустят, ведь фактически они были еще зеленые мальчишки. Тогда они перешли по мосту через Дунай и обосновались в Петржальском парке. Расселись под деревьями, и Джонни Черный Сокол первый откупорил бутылку с вином. Спали они под открытым небом. В ту ночь собака тоже разбудила Рудо, и он сетовал, что нет у него ружья, чтобы прикончить ее.
«Потом у меня были крупные неприятности», — вспоминал сейчас Рудо, и перед его глазами всплыл Йожко Ковач, их комсомольский секретарь в ремесленной школе. Рудо никогда не слышал из его уст доброго слова. Однажды он опоздал на занятия, и ему устроили головомойку. В другой раз прогуливался с девушкой, и снова его попрекали. Но самая большая проработка была, конечно, после ночной «экспедиции» в Петржальский парк. Ковач неистовствовал, говорил, что, вместо того, чтобы учиться и готовить себя к труду, он, Рудо, занимается непозволительными делами. Ковач заставил его прочитать книги, которые ему не понравились: по этим книгам получалось так, что человек родится для того, чтобы работать. А почему в самом деле он должен только работать, никто ему до сих пор толком не объяснил…
А почему Штефан его ненавидит? Едва ли из-за Мариенки. Наверное, она ему рассказывала, как он приставал к ней, когда в тот вечер пришел за бутылкой водки. Нет! Штефан сторонился его как черт ладана еще раньше: судимость пугает его! Он такой же строгий, сухой, как Йожко Ковач.
«Впрочем, и мама никогда не была мной довольна, — подумал он. — Но, в сущности, все они одинаковы, все трое: проповедуют воду, а сами пьют вино».
Он вспомнил, как однажды мама на него набросилась, когда он с соседкой Аней играл в отца и мать. Под вербой они сделали шалаш из прутьев. Аня принесла в корзине деревянную куклу, и Рудо предложил ей: «Знаешь, что? Давай сделаем еще одну». — «У тебя есть нож и деревяшка?» — спросила она. «Зачем они? — удивился десятилетний Рудо. — Я тебя потискаю, и у нас родится кукла».
Мама полола в поле у болгарина, как раз рядом с шалашом, и услышала их невинный разговор. Она схватила Рудо за ухо так, что чуть не оторвала его. «Ты где, балбес, научился такому безобразию?» — пригрозила она ему кулаком, но Рудо не осмелился сказать, что у нее же.
…Отец Рудо был рабочим и умер от чахотки, когда сыну было пять лет. Мать зарабатывала, стирая белье на чужих людей. Получала она мало. На бедную вдову с ребенком никто из мужчин не зарился.
Печаль у молодых людей бывает возвышенная и прекрасная, подобная лунной ночи со звездами или последнему поцелую при прощании. Но у взрослых людей, к каким уже принадлежала мама Рудо, — за спиной у нее было уже двадцать девять лет и тяжелая жизнь, которая прибавила к ее годам еще и морщины, — печаль становится тяжелым бременем. Бедность давила маму. Что оставалось делать одинокой женщине с ребенком на руках? Ведь даже вдовец не взял бы ее без приданого. Вот она и облегчала себе жизнь как могла: за несколько крон веселилась с мужчинами. Рудо понимал печаль матери, но не хотел простить ей одного: зачем она его так больно наказала, когда он хотел прижать к себе соседскую Аню?