– А когда мне будет позволено встретиться с мисс Грейстон?
– Очень скоро, старина.
Данте потер висок. Напряжение возрастало. Аттик помолчал и снова заговорил:
– Простите, что говорю вам это, сэр, но вид у вас такой, что вам непременно нужно поспать. Вы явно переутомились.
Если бы это было так просто!
Но большую часть ночи Остен провел в бегах. Пришла пора платить по счету.
– Мне нужно переодеться, а потом я собираюсь снова приняться за работу. Пусть Симмонз скажет мисс Грейстон, что я буду ждать ее в музыкальной комнате через четверть часа.
– Я за этим прослежу.
Он хотел удалиться, но Данте окликнул его:
– Аттик!
– Да?
Данте помолчал. Не надо спрашивать, бередить затянувшуюся рану. Но он не удержался.
– Вы... видели кого-нибудь, когда были в Норфолке? Мою мать или сестер?
– Проездом, – осторожно ответил управляющий. – Выглядят они неплохо.
– Есть что-нибудь новенькое?
Аттик помолчал, затем стал теребить пуговицу.
– Ваша сестра, мисс Летиция, в апреле выходит замуж.
Летти. Он вспомнил, какой видел ее перед отъездом.
Непокорные локоны, порванные детские юбки, царапина на дерзком носике – она натолкнулась на низко висевшую ветку, когда шла по фруктовому саду, поглощенная чтением Мильтона. Восемь лет... А кажется, прошла целая вечность.
– Кто ее будущий муж?
– Ее жених – истинный джентльмен, мистер Фицхерберт. Единственный мужчина в Норфолке, который может процитировать больше греческих поэтов, чем сама мисс Летти.
– Отец должен быть доволен.
Острая боль пронзила Данте при воспоминании о том, какой гордостью светились глаза Джозефа Данте, когда тот смотрел на прилежную дочь.
– Ваш отец в восторге. Говорят, он никогда не выглядел столь воодушевленным. Фицхерберт обладает теми качествами, которые ваш отец так ценит в мужчинах, – у него изящные манеры, он очень начитан. Читает на восьми языках, говорит – на шести. Они с Летти и ваш отец сидят до поздней ночи в библиотеке и спорят. Моя сестра говорит, что мистер Данте любит Фицхерберта, как родного сына.
Аттик запнулся и покраснел.
– Остен, мне очень жаль. Простите меня.
– Ничего особенного. Я просил вас рассказать все, что вам известно.
– Ох, чуть не забыл. Ваша матушка прислала вам небольшую посылку. Носовые платки с вашими инициалами. Я сказал Симмонзу, чтобы он отнес их к вам в комнату.
Носовые платки, такой простой, такой домашний подарок.
Это стало шуткой еще в те времена, когда он был чумазым мальчишкой. Все сокровища, которые он находил, – птичьи яйца, блестящие камушки, поврежденные лапки кроликов, – завязывались в полотняные носовые платки. Он весь был в царапинах и порезах.
Энн Остен Данте никогда не жаловалась на то, как он использует ее подарки, – она лишь восхищалась каждым мальчишеским трофеем, который он приносил ей, начиная с блестящих перьев и кончая черной смородиной, согретой солнцем. Она говорила, что всегда может вышить еще один платок, но никто, кроме ее Остена, не знает, как удержать в ладонях солнечный день.
Так было раньше. До того как он покинул родительский дом и переехал в развалившееся поместье деда. До того как красивое лицо матери стало мрачнеть всякий раз, когда она на него смотрела. До того как он ее разочаровал. До того как, совершив обман, вынужден был скрываться от семьи, которую так любил.
Не проронив ни слова, Данте продолжал подниматься по лестнице.
– Считаю своим долгом сообщить вам, что ваша матушка и мисс Летиция очень надеются, что вы будете присутствовать на свадьбе. Позволю себе заметить, что присутствовать там было бы неблагоразумно. Это лишь доставит всем неудобства. Понимаете, ваш отец... я совершенно уверен, его гнев по отношению к вам стал еще сильнее.
– Они могут не обращать на меня внимания. Наверное, так будет лучше.
Особенно после той бури, которая разразилась, когда Остен последний раз присутствовал на семейном торжестве. Данте внутренне содрогнулся, вспомнив залитое слезами лицо матери, кружевную шаль – подарок отца, свисавшую с одного плеча, словно крыло феи, попавшей в шторм, ее дрожащие руки, сжимающие рукав сына.
– Остен, ты шутишь, скажи отцу, что это шутка!
В тот отвратительный день ему исполнилось двадцать, и он достал бы матери луну с небес, будь это в его силах. Но катастрофа была неизбежна – два быка сошлись на узкой тропинке, кто-то должен был проиграть. Остен не проиграл. Он завладел положением и сам спрыгнул с утеса.
Он сам расстался со всем, что любил, потому что не видел иного выхода. Лучше уж страдать от ненависти, чем от жалости. Боже избави, чтобы Джозеф Данте узнал, что его единственный сын...
Даже сейчас Данте не мог облечь свою мысль в слова.
Он осознал происходящее: у мистера Данте, похоже, снова есть сын...
Неужели он опоздает, неужели он на ложном пути?
Неужели невозможно восстановить мостик между ним и отцом, чье сердце он разбил?
Нечего было надеяться на прощение отца, пока Данте не докажет... Что? Что он не безнадежный расточитель? Не позор для семьи?
Есть только один способ добиться этого.
Данте закрыл глаза и вспомнил голос Ханны Грейстон, высказавшей оценку его музыки: «Полагаю, это хорошо, но недостает воображения!»
Он знал правду, но пилюля не стала от этого слаще. Он изо всех сил старался замаскировать реальность иронией и даже немного возненавидел ее за то, что она облачила в словесную форму эту самую неприкрашенную реальность.
«Я знаю, что сочиняю чушь, но вам придется довольствоваться этим, пока я не научусь писать лучше...»
Но что же делать, если он никогда не мог выразить что-то посредством музыки, если не мог выразить эмоции так естественно, так сильно, что их можно было бы передать лишь словами?
Нет, он снова попытается это сделать. Он будет пробовать до тех пор, пока его пальцы не будут обливаться кровью также, как обливается его сердце. Существует множество способов принести извинения. Но есть лишь один, который наверняка примет отец.
* * *
Ханна едва держалась на ногах от усталости. Но если бы безжалостный мистер Данте приказал ей обежать пять раз Ноддинг-Кросс в ночной рубашке, она не стала бы жаловаться. Так было не потому, что у нее перед глазами появился образ Пипа, крепко спавшего наверху. Просто сейчас они с Пипом были в безопасности.
Стиснув зубы, Ханна в полном изнеможении записывала одну за другой музыкальные фразы, изо всех сил бо-рясь с дремотой.
Она до крови кусала губу, подгибала, насколько это возможно, пальцы в полусапожках, надеясь, что острая боль не даст ей заснуть, но человек, сидевший за инструментом, рвался вперед с диким отчаянием.
Ей хотелось ненавидеть его, этого эгоиста, но она не могла позволить себе тратить силы на эмоции. Она должна непрерывно наносить на бумагу дрожащей рукой мелкие бессмысленные значки. Возможно, это и есть наказание за попытку обмана. Надо всего лишь водить пером по бумаге. Может быть, если опереться на другую руку... лишь на мгновение, если положить голову рядом со страницей, она сможет царапать каракули. Не будет же он играть вечно.
Закат окрасил окна в розовый цвет, когда Данте проиграл последний пассаж и взглянул на помощницу.
– Следующая часть будет в до-минор...
Не договорив, Данте разразился проклятиями.
Голова Ханны Грейстон покоилась на изгибе руки, пряди каштановых волос упали на лицо, такое бледное, что оно казалось полупрозрачным. Перо прочертило через всю страницу волнистую линию и повисло в безвольных пальцах.
Неужели он ее убил? Данте поморщился. Нет, Ханна Грейстон сделана из более крепкого материала. Но выглядела она такой же истерзанной, как его сестра Мэдлин, после того как три дня проплутала по лесу, охотясь за ценными экземплярами растений и заблудившись.