Людка без внимания оставила мои колкости,
— Уронила туфлю, — сказала она беспомощно, — ее, наверное, в канаву унесло. Ты лучше помоги мне.
«Лучше…» Что значит «лучше»? Лучше, чем что? Чем говорить про воздушный флот?.. Я вздохнул и полез в канаву. Зашел с одного конца, она — с другого. Наконец, она нашла свою туфлю. Я с трудом скрыл раздражение. Уж если полез сюда, надо было хоть отыскать. К тому же она сказала:
— Спасибо, Сережка!
А за что, собственно, спасибо?..
Лежа на крыше, я думал только об этом. Кажется, ничего не упустил. Все было именно так. Потом я хмуро попрощался. И вот сейчас не знаю, помирились мы или не помирились?
Этот вопрос еще долго оставался бы нерешенным, но в эту минуту меня окликнула… сама Людка.
— Сереж-жж! Ты зачем на крышу залез? — она помахала мне рукой, улыбалась и, как всегда, шумно дышала.
— Загораю, — ответил я на всякий случай кратко.
Не проявлять же мне телячий восторг: еще не известно, что за Людкиным вопросом последует. Но неплохо уже и то, что она сюда пришла.
— Загораешь? И туфли загорают, да? — она говорила улыбчиво, спокойно. Никакого подвоха здесь быть не могло. «Значит, помирились», — догадался я.
Но эти два месяца не прошли бесследно. Я теперь не мог говорить с ней свободно. А когда начинаешь контролировать каждое слово, обязательно напорешь глупости. И я ничего лучшего не придумал, тоже спросил, сушила ли она свои туфли?
— Конечно, — ответила Людка, — только я на крышу не лазила.
Я пожал плечами. Ну и хорошо, что не лазила. Вообще-то я ненавижу девчонок, которые, скажем, боятся лягушек. Но, с другой стороны, не люблю и тех, кто ведет себя, как парень: свистит, по крышам бегает. Есть и такие… Девушка, по-моему, должна оставаться девушкой.
Но тут некий бесенок заворочался в моей душе, и я сказал:
— Зря не полезла на крышу. У вас второй этаж, как-никак ближе к небу, к самолетам…
Это я снова задел «воздушную» тему, намекнул на того летчика. Но Люда или не заметила ничего, или не хотела заметить. И тогда я швырнул на землю свои парусиновые и спрыгнул сам.
Людка смотрела на меня и слегка поднимала брови, как бы спрашивая: «Куда пойдем?..» Ну, братцы-кролики, теперь проблемы нет. Мы помирились и можем пойти хоть куда: на лодочную станцию, в кино. А можем остаться и во дворе.
— Пойдем есть пирожные с лимонадом, — предложила Людка. — У меня есть целых два рубля.
— Так-так, — рассмеялся я, — будем проедать трудовые рубли капитана Устинова?
Людка резко нахмурилась. Что с ней? На всякий случай я сказал:
— Терпеть не могу сладкого, ты же знаешь. Людка знала. Из всех сладостей я обожал только мед. Любил даже само слово и производные от него: медвяный, медок, медуница…
Внезапное облачко уже сошло с Людкиного лица.
— Пойдем, пойдем, — приказала она. — Не хочешь пирожных, купим другое. Газировку, мороженое.
— Все равно сладости, — нерешительно проговорил я.
Мы вышли за ворота. Кондитерская рядом, лишь перейти улицу.
Но отсюда и стадион виден. И я предложил:
— Пойдем лучше туда. Там сейчас соревнования по прыжкам.
Людка опять нахмурилась,
— Не пойду, — сказала она.
Наверное, ее завидки берут: когда-то она сама прыгала, но потом забросила секцию. А жаль. Из нее бы чемпионка получилась. Не сдержался и вслух сказал об этом.
— Конечно, — улыбнулась Людка. — Я бы рекорд поставила, я ведь способная!
— А я бы про тебя стихи сочинил.
— Давай, давай, — потребовала она, — прямо сейчас сочини!
— Ну что ты! Стихи — дело серьезное, с ходу нельзя.
Но Людмила не отставала, требовала; с ходу! Мы подошли к скамейке.
— Садись. Пока не сочинишь, дальше не двинемся.
Я шевелил губами долго. Наконец-то меня озарило, и я выдавил две строки:
Я с пафосом продекламировал их. Но работу мою не оценили.
— Что значит «тренирована люто»? — спросила она. — Что я — лютая? Зверь?
Я вздохнул.
— Спасибочки!.. Куда встаешь? Не смей. Сиди и переделывай стихи.
Боже мой, зачем я все затеял, стихи какие-то! Я же моряком хочу быть! Борька и Денис — те бы вмиг сочинили, у них стенгазетная выучка, А у меня?.. Все же я с трудом выкарабкался, переделал начало:
И победоносно взглянул на нее:
— Теперь твоя душенька довольна?
— Довольна! «Чудо» мне нравится.
А, может, ей не только «чудо» понравилось, а еще больше — «мое»?
Лично мне не «чудо» и не «мое», а слово «золотистое» пришлось по душе. Оно было оправданным: у Людки ведь золотистые волосы. К тому же намек на другое золото — на медаль.
Мы сидели в кондитерской, пили газировку и ели слоеные пирожные. Их раньше называли наполеонами. Возможно, такие любил Бонапарт Наполеон? Кто его знает… Людка пожала плечами: она тоже не знала. И только добавила, что есть сорт яблок с этим же названием.
Мне всегда радостно, по-хорошему удивительно, когда кто-то из моих друзей знает то, о чем я и не подозревал. Оказывается, Люда всякие сорта яблок знает. Нли, к примеру, Ростик. Пацан, а в летучих мышах разбирается!
Но знаю ли я сам что-нибудь такое, чего не известно другим? Пусть самую малость, но — лучше всех на свете. А?.. Был бы я постарше, уже на флоте служил, и тогда…
Что тогда? Я мечтаю, а у кого-то уже сбылось. Кто институт окончил, кто военное училище. Взять вчерашнего лейтенанта!
Наверное, в это мгновение я смотрел на Людку сердито: все-таки трудно забыть танцульки. Людмила тронула мою руку.
— Ты все еще чем-то недоволен? Я сощурил глаза и сказал:
— Что ты, что ты! Я от всего просто в восторге.
Людка быстро отдернула руку, будто током ее ударило, А может, и в самом деле, когда мы злимся, в нас возникают токи?
В кондитерской было мало народа. Мы сидели за угловым столиком. Людмила смотрела прямо, но как-то мимо меня.
— Сережка… ты вот рассердился тогда… ну, что секреты у нас всякие с Ольгой. А знаешь, что произошло?.. Ее мама хотела руки на себя наложить.
— Как наложить? — не сразу дошло до меня.
— Покончить с жизнью. Она выпила уксус, эссенцию.
— Зачем? — не понимал я.
— Отец от них ушел, — Людка взглянула мне в глаза. — Ну что ты, как с луны свалился? Нашел он себе другую. Вот и все.
— А она? Ольгина мама?
— Спасли ее в больнице, еле выходили. Ты ее, кажется, знаешь?
Ольгину маму я видел несколько раз. Она была черноволосой, худощавой. Мы иногда собирались у Ольги, и всякий раз ее мама убиpaлa квартару, цветастой тряпкой смахивала пыль с тяжелого буфета и напевала одну и ту же песню. Точнее, единственную строку: «Ах, судьи, я его любила!»
Да-а, капитан Якименко выкинул номер! Еще в апреле, помню, забежал к Людке и услышал, как дядя Егор говорил домашним: «Петро откаблучивает…» Видимо, речь шла о Якименко…
Я и раньше знал, что взрослые иногда расходятся, сходятся. Но мало ли что я знал! Известно мне было, к примеру, и то, что люди попадают под машину, тонут. Но я ни разу не видел человека, раздавленного машиной. Утопленников видел, но издалека… По крайней мере, в нашем классе, даже в школе, никто не утонул и под машину не попал. Ни сам, ни родители. И рук на себя никто не накладывал.
Людка сейчас ни о чем не говорила и как бы давала мне возможность молчать самому. Удрученно. Вволю. Она, наверное, гипнотизировала меня и про себя повторяла: «Молчи и думай. Думай, молчи».
— Мужчины, — сказала она наконец, — все неверные… Неужели и мой батя может что-нибудь такое?
— Что ты, Люда! Ведь дядя Егор, он хороший…
— Помолчи… Я сама знаю, что хороший… Ладно, я могу и помолчать. Я ведь почему так