— Ростик, кем ты будешь, когда вырастешь? Он малость подумал, почесал ухо.
— Буду, — сказал, — ночным сторожем.
Я, понятное дело, спросил, почему же обязательно ночным?
— Эх, Сережка-а, непонятливый ты. Ночью ведь что? Сплошная тишь. Гаснут огни. Ветер утихает. Все спят: люди, стрекозы, даже тигры в зоопарках. А сторож не спит, ходит — два шага туда, два обратно. И каждый звук ему слышен.
— Как поезда гудят, да?
Ростик насмешливо посмотрел на меня.
— Поезда!.. Как трава растет — слышно. Понял?
Я не успел сообразить, шутит он или говорит серьезно. Денис нетерпеливо вмешался:
— Слушай, парень, — проговорил он предельно сурово. — Возвращайся домой. Мы же на стадионе будем бегать… а ты?
— И я.
— Тебе нельзя, ты только что тяжелую ангину перенес. Что же ты там будешь делать?
Ростик подумал и ответил:
— Буду просто сидеть и улыбаться. Денис вконец раскипятился:
— Иди домой и улыбайся до упаду.
Ростик долу опустил два кусочка неба, повернулся, пошел… Мне жалко стало.
— Возьмем его, Денис? Пусть попасется на стадионной травке, а?
Но мой друг на этот раз был непреклонен.
Мы шли по влажному тротуару. Он подсыхал. Дома и деревья отражались серо-зелеными пятнами, расплывчатыми, нечеткими. Вокруг нас разливалось утро и ему, казалось, нет конца и никогда не будет…
У стадиона нам повстречалась седая женщина с черными кругами возле глаз. Она несла защитного цвета кислородную подушку. Денис нахмурился. И дважды оглянулся.
Пробежку мы начали сразу же от ворот. Потом прыгали — в длину, в высоту. Сняв майки, разлеглись на скамьях. Денис сцепил пальцы рук на затылке. Он смотрел в небо и философствовал.
— Вот, чувствуешь? Пролетела секунда… еще одна… еще…
Я стал смотреть по сторонам, будто секунды пролетают, как бабочки-капустницы; и их можно увидеть, а то и схватить за крылышки.
— …Пролетают они, превращаются в минуты, часы. Это значит, что на какой-то час мы ближе к смертному часу.
В словах моего друга не было никакого открытия: истина старая, даже для нас. Я беспечно пожал плечами: «Подумаешь! У нас этих часов в запасе о-го-го сколько!» Да и не вязались рассуждения Дениса с этим прекрасным утром… Не вязались?.. И тут я вспомнил женщину с кислородной подушкой.
Я вопросительно посмотрел Денису в глаза.
Но он не перехватил моего взгляда, он смотрел, как прежде, в небо. Но видел ли уходящие облака, стайку голубей, этого я с уверенностью сказать не мог. Уж очень задумчиво лицо. Распахнуты ресницы, влажно блестит снеговая полоска зубов.
Нет, настроение Дениса, конечно же, вызвано встречей.
Меня она тоже растревожила.
Воздух какой!.. Медовый, густо-весенний. Так и льется, льется… А кто-то, значит, задыхается, судорожно глотает его?
— Ты пойми, — продолжал Денис. — Вот, к примеру, человек попал под машину… Понял?
— Понял, — вздохнул я.
— Ну, ребра сломаны, голова пробита. Как говорится, на волоске от смерти. Но тут… приходят врачи. Одна операция, другая, целый год продолжается борьба. И вырывают человека из лап смерти… Понял?
— Понял, — сказал я, на этот раз веселее.
— …И человек тот будет жить, ну, еще пятьдесят лет.
— Понял! — закричал я, хотя сейчас Денис меня не спрашивал.
Солнце снова заливало улицы, стадион, скамейки. Весь мир. И была, конечно, весна. И радужные капли росы. И все такое.
Денис вздохнул:
— Ничего ты не понял. Сколько прошло лет, как человек снова стал здоровым? Пятьдесят. А с тех пор, когда был на волоске от смерти? Все-таки пятьдесят один… Вот что такое время… Ты чего?
Я, наверное, побледнел. Почувствовал страх. Я физически ощутил не просто жизнь, а жизнь, посекундно уходящую даже тогда, когда ты выходишь победителем из болезней и бед. Когда кладешь на лопатки врагов, воюешь с горем. Когда беспечно лежишь, как мы сейчас. Всегда, всегда… Я крикнул:
— Ты! Дуралей! Прекрати сейчас же свою гнилую философию!
Денис рассмеялся и рывком сел на скамейке.
— Ну, чего ты, Сережка? — примирительно сказал он. — Расстроил я тебя? Плюнь. Это все ерунда… Я ведь к чему веду? Раз такое дело, нужно, значит, жизнь прожить по-настоящему. Все нужно делать хорошо. Если любить лошадей, то как Буденный. Играть в шахматы, как Ботвинник… А смерть? Что ж, за великое дело можно и жизнь отдать. С этим ты согласен?
— Согласен, — буркнул я.
Мне казалось, что лучше о смерти не думать вовсе, не рассуждать. Обходить ее в мыслях, в книгах, в жизни… А Денис? Мы — одногодки, но он во всем взрослее меня, умнее, может быть.
Вчера мы полдня читали вслух роман Ремарка «На западном фронте без перемен». Его принес Борис Костылин. Борис всегда приносил что-нибудь редкостное. Герои книги — вчерашние школьники, попавшие в окопы первой мировой войны.
Это нас, понятно, взволновало. Но и здесь Денис был зорче других, прозорливее. Он заговорил тогда о поколении тех, кто родился в начале и середине двадцатых годов. И сейчас незаметно перевел разговор на это.
— Я хочу быть не просто хорошим бойцом, а бойцом-фронтовиком. Хочу заранее испытать кое-что… Понял?
Я еще ни о чем не догадывался и только, хмурясь больше и больше, продолжал слушать его.
— Вот мы читаем в книгах, у Толстого, например. Ранили солдата. Лежит он, бедолага, на поле боя. Забытье, картины всякие проносятся перед ним… От потери крови, что ли? Я ведь, Сережка, чего хочу? Ну, ранят меня, ребра перебьют, ноги… А сознание я терять не должен до конца. Оно должно быть чистым, незамутненным. Надо тренироваться…
— Ах, вот ты о чем! — обрадовался я. — Ребра тебе перебить?
Я шутил. Но Денис просил именно об этом. Почти об этом.
Он отошел в сторону, к будке, где душевая. Вернулся, неся в руках увесистую короткую кочергу. Где он достал ее, когда успел припрятать? Не знаю.
— Я буду бежать. А ты… со всего маху… мне по ногам. Лады?
Я держал кочергу и никак не мог поверить, что разговор идет всерьез.
— А, может быть, — сказал я, — тебя сразу по кумполу съездить? Так надежнее.
Он задумался на мгновенье, будто допускал и такую возможность.
— Не надо, — сказал он наконец, — делай, как я прошу.
Итак, шутки кончились.
Денис вышел на беговую дорожку. Приготовился. Махнул мне рукой.
Бежал он, чуть пригибая свою стриженую голову. Во всей его фигуре была решительность, упрямство. Может быть, даже ослиное.
Что делать?.. Я насильно бросил кочергу, она скользнула по траве и чуть задела каблук Дениса. Он машинально пробежал еще несколько метров. Остановился. И подошел ко мне.
Впервые я видел такие глаза. В них был холодок, что-то очень и очень чужое. Капли пота наискось перерезали лоб Дениса. Я понял все и мне стало не по себе. Он ведь внутренне изготовился, он ждал удара. А я? Шляпа!
Все же я нашел в себе мужество и честно признался:
— Не могу…
Я ожидал насмешки и заранее опустил голову. Но он положил мне руку на плечо. И сказал:
— Сережка, а ты… через «не могу».
И все началось сначала: он встал на дорожке, а я замахнулся кочергой. Мне хотелось закрыть глаза. Но ведь тогда я мог бы попасть ему в голову, в туловище. Нет уж…
Он рванулся. А я, прицелившись, бросил кочергу, что было сил.
Она ему попала чуть ниже колена. На мгновение он как бы переломился в поясе, коснулся руками земли. Но сразу поднялся и, ковыляя, побежал дальше. Я — к нему. Хотелось оправдываться. Ведь я сперва не соглашался, он сам настоял.
Денис дышал трудно и сквозь зубы шептал: — Зараза чертовая… Ух, зараза!
Все это ко мне не относилось. Мне было сказано лишь одно:
— Больно-то как!.. Давай еще раз попробуем.
Минут через десять мы подошли к колонке. Денис закатал штанины. Ноги его были в кровоподтеках и синяках. Я открутил кран — ударила толстая, как трос, струя. Мы сели, подставили под нее ноги… Я-то зачем? Просто механически.
Стало неловко за свои, без ссадин. Я вскочил и побежал на другую сторону стадиона. Там была полоса препятствий.