Ференца оплакивали всей семьей, отслужили панихиду за упокой его души, а в день усопших зажигали для него поминальные свечи. И вдруг примерно в 1923 или 1924 году Ференц воскрес, в буквальном смысле слова восстал из мертвых. Возвратившиеся домой военнопленные, однополчане Ференца, рассказали нам, что он жив, находится в Москве, учиться его послали и «будет из него когда-нибудь большой человек».
До сих пор помню, как ликовали все в доме, когда пришло первое письмо из Москвы от моего дяди Фери. Семья и радовалась, и горевала, потому что Фери был жив и здоров. «Чего и всем братьям и сестрам от чистого сердца желаю», — писал он. Женился, сынишка у него есть, но домой возвращаться он не собирался, а вместо себя прислал фотографию.
Семья никак не могла понять, почему Фери не может вернуться домой, если его товарищи-однополчане все же возвратились. Может быть, не хочет вернуться из-за жены? Но в этом отношении он может быть совершенно спокоен, волнения его напрасны: семья ничего не имеет против того, что он женился на русской. Судя по фотографии, жена у него красивая, скромная. К тому же и ребенок у них уже есть.
«Ты мог бы опять поступить на сахарный завод, Фери, — писали ему родственники, — жили бы вы здесь с женой у себя дома, как два голубка».
Мой отец, «дорогой зять» дяди Фери, начертил на конверте адрес, перерисовал таинственные, непонятные русские буквы. Отправив письмо с приглашением вернуться домой, родственники стали строить планы на будущее: как лучше встретить Фери, у кого он будет жить, кто из них и что именно даст ему для первого обзаведения, когда он получит место в семейном бараке для рабочих сахарного завода. Но прошли недели, месяцы, а самый любимый из всех далекий брат не приезжал.
— Вероятно, он приедет к пасхе, — говорили братья, когда резали свинью. — По крайней мере, поест окорока.
— Теперь уж он, конечно, приедет к новому урожаю… — вздыхали пасхальным утром, оделяя всех ветчиной.
Но дядя Фери не приехал ни на пасху, ни к новому урожаю, и мой отец начал потихоньку от всех обвинять самого себя, что неправильно перерисовал русские буквы на конверте.
Наконец в тысяча девятьсот двадцать пятом году, примерно к рождеству, пришло долгожданное письмо с ответом. В то время я был уже большим мальчиком, овладел в школе азбукой и приступил к таблице умножения. Письмо было написано лиловыми чернилами, каждая строчка выведена красивым, каллиграфическим почерком. До сегодняшнего дня не забыл я содержания этого письма.
«Дорогие братья, сестры и милый зять! Вернулся бы я к вам, если бы не знал, что такого человека, как я, ждут жандармы и виселица. Когда произойдет наша радостная встреча, я этого сейчас не могу вам сказать, но уверен, что мы увидимся. Надо верить в будущее, потому что оно принадлежит нам, рабочим».
Что понимает в жизни ребенок? Откуда может он знать, почему горько плачет, всхлипывая, его мать? Почему понимающе качают головами, сжимая тяжелые кулаки, его неразговорчивые родственники?
— Значит, поэтому не может он приехать, — говорят они. — Наш Фери стал коммунистом.
За этими словами следует долгое молчание. Родственники исподтишка сочувственно посматривают на моего отца: после разгрома Советской республики в Венгрии в 1919 году моего отца обвинили в коммунизме, белые офицеры кололи его штыками и били прикладами винтовок.
Посидев еще немного, родственники с печальными лицами неловко, на цыпочках выходят от нас, как будто они опять увидели под нашими окнами сверкание жандармских штыков…
В моей памяти навсегда остался зимний вечер, когда в ранних сумерках передо мной впервые возник образ страны, где учился дядя Фери, где он женился и создал семью. Постепенно моя детская фантазия стала рисовать мне эту страну в виде волшебного заморского царства, полного всяких чудес. Там дети учатся бесплатно, думал я, там не надо выбирать все до последней монетки из тощего кошелька отца, чтобы купить к первому сентября книги и тетради, а в школах там нет чванливых барских сынков, презирающих таких ребятишек, как я, за то, что мы ходим в латаной одежде. Только прилежание и знания принимаются там во внимание, и каждый может выбрать себе профессию по своим способностям и наклонностям.
Пусть господские газеты, газеты патера и учителя, пишут совсем другое. Какое это может иметь значение? Письма из Москвы приходят редко, иногда только раз в год, но все же приходят — и письма, и фотографии. Напрасно кромсают эти письма ножницы цензора, напрасно замазывают черной краской написанные каллиграфическим почерком строчки, чтобы нельзя было разобрать отдельные слова, фотографии показывают нам дядю Фери и его семью, рассказывают о стране, где живет герой семейных легенд и надежда семьи, бывший рабочий сахарного завода, потом красноармеец, а теперь директор советской больницы Ференц Леке. Вместе с письмами и фотографиями издалека приходят к нам и надежда, и бодрость, посылаемые оторванным от семьи, но сохранившим с ней связь родственником.