Мы не хотим героической смерти, но нежного затухания питающих тело огней. Чтобы мирно спустилась ночь и шаг ее убаюкивал слух, как мягкий топот вечернего стада, что нисходит с холма.
Чего мы хотим, господа? Нам незачем пробовать все, что приносит земля. Нам хватило б на каждый день корзинки вкусных плодов, что собраны возле дома. Мы не грезим о том, чтобы имя свое занести в книгу грядущего: нам лишь бы работа была по размеру руки, а дорога — по силам ноги, чтоб задачи вмещались в наш мозг, а чувства не рвали бы сердце, вот тогда бы мы радость друг другу несли и сумели б на хлеб заработать. Мы боимся огромных заводов, где что человек, что машина, где все так гремит и стучит, что смертный лишается слуха, нас страшит одиночество в комнате, в поле, в расчетах, что прямы и жестки, подобно решетке тюрьмы. Милей нам открытые окна и мягкие шторы на них.
Нам не надобен рай на земле, ибо сам человек — лишь земля! Земля он, и только! Поэтому наши мечты не поднимутся выше глаз или рта, выше лба, где морщины проступят на месте, что им подобает.
Ибо не семя, о нет, а скупая земля превращает иных из людей в деревца, что растут средь пустыни. А мы бы желали таким деревом стать, чтобы в каждом ребенке оно прорастало и вверх бы тянулось.
Хаим никогда не собирался иметь детей. В какой бы точке мира он ни оказывался, сама мысль оставить после себя маленькое существо, брошенное на волю всех ветров зла, как беззащитная игрушка прихотей истории и людского безумия, была для него нестерпима.
Однажды Сара прошептала ему на ухо, что беременна, и добавила, чуть не плача:
— Ребенок такой маленький, ему всего три недели, он способен уйти просто так, без всяких историй, тебе понятно?
Хаим резко вдохнул и долго выпускал воздух из груди. У него только сейчас возникло пьянящее чувство, что он выходит из Освенцима живым после пятидесяти лет блуждания между каких-то домов, по сути являвшихся лишь бараками Биркенау, среди лиц, оставшихся мертвыми, только удачно подкрашенных, чтобы выглядеть живыми, что, слыша все это время речи людей высокого полета, человечные, дружеские, пронизанные божественным светом, он различает за ними звериный вой, долгий, тоскливый вой в безнадежной ночи.
Он прижал к себе Сару и спросил:
— А тебе не сдается, что я немного староват для семейной жизни?
— Что ты морочишь себе голову, папочка? Мы ведь уже давно ведем семейную жизнь, разве нет?
Она еще теснее прильнула к нему и, так как он не произнес ни слова, подняла голову и увидела на его лице странное выражение. Казалось, он к чему-то принюхивается, словно старая еврейка, склонившаяся над тарелкой, когда глаза, рот, ноздри, чутко подрагивающие на ее физиономии, — все свидетельствует, что кушанье, которое она сейчас поднесет детям, просто восхитительно. Девушка убедилась, что принюхивается он к ней самой и лицо его изменяется: глаза расширяются, наполняются новым выражением, в первый раз напоминающим безоблачное небо, гостеприимно отрытое новому пришельцу.
Хаим предпочел бы укутать жену в мягкий пуховый матрас, защищающий эмбрион от всей остальной планеты, но Сара объявила, что у маленького есть все, что нужно для хорошей жизни, и, напротив, это он днем и ночью придает ей новые силы. Она не обитала, как ее партнер, во времени, где люди были тенями человеческих существ и передвигались в зыбком пространстве, проницаемом для всяких отблесков, событий, пришедших из чужих им веков, и жизненных историй, не имеющих права на реальное существование. Время, где обосновалась она, было точным, ощутимым, она жила в стране, которая каждый день начинала перестраивать себя заново, предполагала впереди мирное будущее и не слишком верила пораженческим прогнозам. Он же, напротив, с первого своего шага по земле Израиля (а это случилось в 1948 году) заподозрил, что эта страна обречена на гибель. Иногда, тщась уверить себя в обратном, он набрасывал общую схему оптимистических суждений, которые объединяло только чудо: барочное нагромождение тех мнений и выводов, что рождались и множились в умах израильтян. Например, он обдумывал возможность отдать часть территории, оккупированной террористами, во владение недружественному соседу, сохранив в ее сердцевине стратегическую военную базу, чтобы действовать оттуда на вражеской территории (что вообще неосуществимо) в случае, если этот сосед нарушит свои обещания. Он также обмозговывал поощрительные меры, необходимые при работе с теми слоями населения, которые по давней еврейской традиции считаются дружественными, тормозящими развитие терроризма. И что надо делать, чтобы смягчить урон, если и эти поползновения приведут к неудаче. Какой надо бросить тогда клич, с чем обратиться к миру и напомнить, что тут имеешь дело с арабо-мусульманским миром как целым и исламо-палестинским как его частью. И надо сделать так, чтобы малых детей в школах не призывали убивать всех евреев на планете, во-первых, и евреев, захвативших Палестину, во-вторых.