Задыхаясь, он упал на подушку, задергался в конвульсиях. Егор снова влил ему в рот успокоительное снадобье, обвязал пылающую голову мокрым полотенцем. Постепенно больной успокоился и уснул…
«Господи, господи! — думал Егор, шагая к себе на рудник. — Опять слышу знакомые речи! Но этот человек рассуждает не по книгам. Он выстрадал свое убеждение, кровью, муками заплатил за него. Мне трудно возразить ему… В самом деле: что стоит наше просвещение, ежели оно коснулось только горсточки счастливых избранников? Что этим несчастным до наших споров, наших мучительных поисков истины, стремления познать причину всех вещей и смысл жизни? Их низвели до состояния диких зверей, и они по-зверски борются, но внутренне, сами того не сознавая, хотят стать людьми. Это мои братья! Даже по крови, по самому моему происхождению. Ведь я такой же мужицкий сын, как этот замученный каторжник. И мой отец тоже был казнен, подобно его отцу… Отчего я не сказал ему об этом? Завтра же скажу!.. Впрочем, едва ли это что-нибудь изменит… Между нами пропасть, я для него чужак, хуже иноземца. Что бы там ни было, я не могу принять его правды… Как же засыпать эту пропасть или хотя бы перекинуть через нее мост?»
Егор не сомкнул глаз в эту ночь. Утром к нему постучался старик фельдшер.
— Егор Степаныч! Получено известие! Государыня скончалась!
— Неужели? — Егор вскочил и стал торопливо одеваться.
— Точно так!.. Прибыл курьер из Красноярска… Померла апоплексическим ударом, еще в ноябре. Скоро два месяца. Ныне на престоле император Павел Первый…
После ухода лекаря Василий поспал недолго. В каморке было душно, словно в бане. Он сбросил покрывало, сорвал повязку со лба.
— Где ж лекарь? — вспомнил он. — Ушел… Зачем я его эдак? Кажется, он кроткий, безобидный. Лечит меня, сочувствует… Ах да ну его ко всем чертям, этого блаженного! Ссыльный, а живет и здесь по-барски: на голых нарах не спит, розгами его не потчуют. Провались они все в преисподнюю!
Вдруг вспомнился кривому приятель детских лет, Петька Страхов… Когда-то был паренек душевный, вместе в лапту игрывали, по московским улицам бегали. А потом мундир напялил, шляпу. Примчался в карете с господскими детками поглядеть, как Емельяну Пугачеву голову с плеч долой… Все одним миром мазаны!
Василий заметался, мысли его путались. По временам он терял сознание, потом снова приходил в себя… Отрывочные картины прошлого проносились перед ним.
Отцовская кузня… Избенка на Зацепе. Мать хлопочет у печи, маленький Егорка возится на полу… И вот мать зачумела, а они с Егоркой пошли по пыльной улице искать отца. Громыхают похоронные колымаги, мортусы в личинах и балахонах шарят крючьями по дворам… А Егорка пропал! Должно, в карантине помер… Ох, тяжко! Дышать вовсе нечем… Василий пробует приподняться, судорожно ловит воздух, будто рыба, вынутая из воды. Страшная боль поднимается в груди, лицо покрыто липким холодным потом… И вдруг — всему конец! Нет больше ни боли, ни страха, а только невыразимое ощущение легкости и покоя…
На другой день мертвеца уложили в наскоро сбитый некрашеный гроб. Когда стемнело, солдаты вынесли гроб и опустили в яму на острожном погосте — за оградой. Никто из арестантов не проводил покойника, над могилой его не сделали и холмика: не дозволялось. В реестре же была выведена запись: «Бессрочный каторжник, не помнящий родства, известный по прозвищу Василий кривой, помер от горячки, лета 1796, декабря 30-го дня».
В середине апреля Егора вызвали в комендатуру.
— Господин Аникин! — обратился к нему Фильцов почтительно и торжественно. — Получено высочайшее повеление об освобождении вашем от ссылки и восстановлении в правах. Вам надлежит отправиться в Санкт-Петербург, где получите бумаги по всей форме.
У Егора закружилась голова, он закрыл ладонью глаза…
— Не желаете ли присесть? — забеспокоился комендант. — Совсем побледнели!.. Водички выпейте!..
— Нет, не нужно! Ничего… Это просто от неожиданности.
— До Красноярска можете отправиться в моем возке, — добавил Фильцов. — А уж далее на почтовых. Подорожная вам будет выдана, ежели угодно, курьерская. Только, по-моему, лучше немного обождать, Распутица!