— Он прекрасно понимает, что господский дом не только прочен, но и красив. И умеет отличить хорошо написанную икону от скверной мазни. Стало быть, не в тупости дело. Просто для него картины, статуи, театр — пустое баловство. Забавы барские, затеянные от безделья.
— Ахти, какая беда! — воскликнул Сумароков насмешливо. — Кузьме Дудареву, вишь, цветы парнасские не по вкусу! Словно для него они припасены.
— Для кого же? — спросил Ерменев серьезно.
— Для людей образованных, сударь. Вот для кого!
— А много ли таких в нашем отечестве?
— Мало! — крикнул Сумароков с досадой. — Очень мало!.. Вот и надлежит умножить.
— Да как? — В голосе Ерменева послышалась свойственная ему страстность. — Как этого достигнуть?
— Просвещением! — ответил поэт. — Не из мужиков ли вышел Михайла Ломоносов? Из мужиков! Из самых диких, поморских! Да ведь и ты, Иван, тоже не дворянской крови.
— Капля в море! — усмехнулся Ерменев.
— Я и говорю: надо, чтобы было побольше. Сие во многом зависит от нас самих. Долг повелевает нам просвещать и обучать крестьян. Ибо кто таков помещик, как не отец и попечитель вверенных ему людей?
— Ох, Александр Петрович! — вздохнул художник. — Не поздоровится от такого попечения. Торгуют мужиками, словно скотом, истязают их нещадно…
— У меня, сударь, никого не истязают! — строго прервал Сумароков.
— Я про вас и не говорю.
Сумароков, помолчав, сказал:
— Не спорю, есть среди нас изверги, потерявшие облик человеческий. В семье не без урода… Только их по головке не гладят. Вон Дарью Салтыкову, помещицу, за мучительство крепостных велено дворянства и имения лишить, в яму на цепь посадить на всенародное поругание… Слыхал небось?
— Слыхал, — ответил Ерменев. — Однако не заблуждайтесь. Покарав одного-двух тиранов, тиранства не истребишь. Вы сказали; помещики обязаны просвещать крестьян. Да куда им, коли сами грубы, дики! Невежд полным-полно и среди столичной знати. Каково же провинциальное дворянство?
— Что верно, то верно! — подтвердил Сумароков. — Нравы у нас варварские… И я горжусь, что сочинениями моими способствую их умягчению… Разве не так?
— Так, Александр Петрович, — подтвердил художник.
— И не одними сочинениями! Учу мужицких детей искусству театральному. Вот чудодейственное средство, просвещающее умы, облагораживающее души!..
Ерменев хотел было что-то возразить, но поэт уже несся дальше на крыльях стремительной своей фантазии.
— Знаешь ли, что я задумал? Открою новый театр… В Москве! Свой собственный! Чтоб не зависеть от торгашей, не кланяться вельможам… Актеры сыщутся, только кликни клич! Многие из прежних моих питомцев не задумаются оставить императорскую сцену, коли Сумароков позовет… Да еще новые явятся, молодые! Отсюда Дуню повезу! Может, еще кое-кого найду… То-то будет сюрприз синьору Бельмонти! Накось, выкуси, мошенник!
Он быстро зашагал из угла в угол, жестикулируя и брызгая слюной. Расстегнутый кафтан был осыпан табаком, глаза сверкали из-под густых седоватых бровей. Голос то поднимался до фальцета, то переходил в хриплый шепот, на лице блуждала улыбка, похожая на гримасу.
— Помещение приличное надобно, — продолжал Сумароков. — Что ж, сниму у кого-нибудь. Свободных домов в Москве немало: одни владельцы в Питере, при дворе, другие в поместьях своих живут… А нет, сам выстрою. Отчего не выстроить? Даже лучше будет! Подмостки просторные, машины подъемные, декорации всевозможные… Громовые тучи, горные вершины, виды морские, замки да храмы!.. — Он посмотрел на Ерменева и вдруг, хлопнув ладонью себя по лбу, воскликнул: — Погоди! Да ведь ты, Иван, архитектор, баженовский помощник. И живописец к тому же! Вот вместе с тобой и воздвигнем театр… Поможешь мне, не так ли? А, Иван?..
Ерменев тоже поднялся из-за стола. В глазах его светилось неподдельное восхищение. За эти внезапные вдохновенные порывы он и любил старого поэта.
— Я бы с радостью, Александр Петрович, — сказал он тихо, — да в зодчестве театральном неопытен…
— Ничего! — весело вскричал Сумароков. — Кто более смыслит? Желание только надобно, желание! Страсть истинная, священный огонь! Значит, согласен?.. Вот и ладно!
Он засмеялся и крепко обнял художника.
— Стало быть, снова покинете нас, Александр Петрович? — осведомился Сушков.
— А ты как полагал? Неужели в глуши прозябать! Куда как весело! Нет, вовек мне в деревне не жить! Ворочусь в Москву, только мор кончится. Тотчас же ворочусь — и за дело!
— Прискорбно сие! — вздохнул управляющий.