Мальчик не отозвался. Художник огляделся по сторонам и увидел Егорушку.
— Что с тобой? — спросил он, подойдя к нему.
Егорушка лежал ничком, плечики его вздрагивали.
Ерменев приподнял ребенка.
— Обидел кто?
— Не! — проговорил Егорушка, захлебываясь слезами. — Об камень зашибся…
— Экий ты, братец, егоза! — покачал головой художник. — Ну ничего, не горюй! Авось заживет до свадьбы… Пойдем-ка восвояси, гляди, как небо насупилось.
…Поздно вечером Сумароков с Ерменевым ужинали вдвоем. В большой столовой было неуютно. На дворе бушевала буря. Косые иглы дождя хлестали в стекла. Ветер гудел в печной трубе, врывался в комнату сквозь щели оконниц. Желтые язычки свечей, вправленных в позеленевшие медные подсвечники, метались и гасли.
— Осень! — говорил Сумароков. — Слава богу, осень… Теперь чуме конец! Она холода боится, это уж точно! Скоро можно и возвращаться. Жду не дождусь!.. Скука — мочи нет. Еще месяц, и будем мы с тобой в Москве. А к рождеству, уповаю, откроем театр… Денег Матвеич добудет, уж я его знаю! Ежели и не хватит, то…
— Александр Петрович! — остановил его Ерменев. — Не прогневайтесь, дозвольте сказать вам правду.
И художник рассказал о том, что услышал давеча в деревне.
— Поверьте, Александр Петрович, — добавил он. — Состояние поселян ваших самое убогое. Взять с них более нечего…
Сумароков нахмурился.
— Да ведь и я живу не в хоромах, ем-пью не на серебре. Вовсе оскудел!
Ерменев возразил:
— Разве деньги эти понадобились вам на пропитание?.
— Да, сударь! — воскликнул поэт. — Именно на пропитание! Ибо не единым хлебом существую. Простолюдину — что! Брюхо набил и доволен. А мне этого мало! Неужто не понимаешь?
— Как не понять! — мягко сказал Ерменев. — Я и сам таков. Только не верю, что духовная пища, обретенная страданиями людскими, может дать радость.
— Ну, ну! — отмахнулся Сумароков. — Уж и страдания! Они тебе с три короба порасскажут… Не всякой песне верь!
Снаружи послышался шум колес. Сумароков прислушался.
— Никак, едет кто-то?
В прихожей слабо зазвенел колокольчик.
— Так и есть! — с досадой пробормотал Сумароков.
Шаркая мягкими подошвами, вошел Антип.
— Гости, батюшка! — доложил он. — Калиновский барин…
— Нащокин? — удивился хозяин. — Чего это ему вздумалось? Об эту пору?
Он поднялся и пошел в сени. Там стоял тщедушный старичок в парусиновом балахоне и старомодной шляпе. Рядом с ним — дородная барышня.
— Давненько не видались, Николай Кириллович! — сказал хозяин сухо. — Каким ветром занесло?
— Прошу приюта, государь мой! — прошамкал гость. — Для себя и дочери моей, девицы Лизаветы… На одну только ночь!
Девица низко присела.
— Милости прошу! — сказал хозяин. — А что приключилось?
Нащокин покосился в сторону слуг, стоявших у стены. Потом сказал, понизив голос:
— После расскажу… Дозвольте же разоблачиться, соседушка!
— Пособите! — приказал Сумароков слугам.
Антип с лакеем Михайлой стали стягивать с гостя насквозь промокший балахон. Горничные засуетились вокруг барышни. Наконец гости проследовали в столовую.
— Это также гость мой! — представил хозяин Ерменева. — Живописец и зодчий петербургский… Прошу любить и жаловать!
Нащокин и Ерменев раскланялись. Девица опять присела, вскинув на художника тусклые бледно-голубые глаза.
Сумароков пригласил гостей к столу:
— Угощайтесь, чем бог послал… Не желаете ли рому, верно, продрогли, едучи?
Старичок хлебнул из чарки, крякнул, бритое его лицо еще пуще сморщилось.
— Так что же у вас стряслось? — повторил хозяин.
— Несчастье! — воскликнул Нащокин. — Люди мои взбунтовались… Ринулись в усадьбу, стали бесчинствовать! На жизнь мою покушались! Слава богу, успели мы с Лизонькой схорониться в конюшне, а Степка-кучер тайком вывез на дрожках… Кабы не десница господня, быть бы нам убиенными…
— Вон как! — Сумароков был поражен. — Да отчего же это?
Старик развел руками.
— Ни с того ни с сего… Словно взбесились!
— Ну нет! — сказал Сумароков. — Не может быть… Не взыщите, Николай Кириллович, скажу откровенно: слишком вы с мужиками круты.
— А откуда вам сие ведомо, позвольте спросить? — обиделся гость.
— Слухом земля полнится… Порют у вас людей нещадно. Продаете их порознь, как скотину бессловесную. Вот и озлобились.
Старик прикрыл глаза, пожевал беззубыми деснами.
— Что ж, может, прикажете вовсе отпустить мужиков? — сказал он вкрадчиво. — Дать им вольную, пускай идут на все четыре стороны? А?..