— Нет! — ответил хозяин серьезно. — Упаси нас господь от такого лиха! Богачам это не опасно: они наймут в услужение сколько хочешь людей. Мы же едва сводим концы с концами. Откуда возьмем пахарей, пастухов да слуг дворовых? Тогда нам погибель! А на ком стояло и всегда стоять будет государство Российское, как не на поместном дворянстве? Именно на нем, а не на придворной знати, осыпанной милостями и богатствами!.. Да и мужики сами не ищут воли. Знают, что без господ совсем пропадут.
— Умные речи и слушать приятно, — одобрил Нащокин.
— Таково всегда было мое мнение, — продолжал Сумароков. — Пять лет назад почел я долгом изложить его самой государыне, письменно… Однако и тогда и ныне я видел разницу между господином и тираном. Одно дело строгость справедливая, иное — тиранство и произвол. В старину помещики были судьи и отцы своим людям, и мужики любили их, как детям должно любить родителей. Теперь же все больше слышишь о злонравии и мучительстве барском. А от сего растет в народе озлобление.
Нащокин усмехнулся.
— Слыхали мы эти песни! Да смысла в них немного. Разве ныне помещики стали свирепее, а мужики своевольнее, нежели прежде? Нет, государь мой! Времена настали другие, вот в чем дело! Все гонятся за деньгой… Торговля бойкая пошла. Мануфактуры разные строят, заводы. Казна все больше с нас спрашивает. Нас жмут, жмем и мы. Сами изволили сказать: еле концы с концами сводим. Мужик ленив, да себе на уме. Попробуй отпусти чуть веревочку, все прахом пойдет. Вовсе обнищаем. Вам легко, сударь, в столицах комедии сочинять. А нам, кто на земле своей сидит, каково?
Молчавший до сих пор Ерменев заметил:
— В просвещенных европейских государствах давно уже не существует рабства, однако не слышно, чтобы дворяне тамошние по миру ходили…
— Гм! — произнес гость, кинув на художника колючий взгляд. — Вижу, господин живописец из вольнодумцев. Должно, почитывает сочинения Жан-Жака[14] да мерзости Вольтеровы.
— Приходилось! — ответил Ерменев иронически. — Но и повидал тоже всякое. Здесь, в нашем отечестве…
— Погодите, господа! — вмешался Сумароков. — Вольтер и Руссо ни при чем, Николай Кириллович. Однако и ты, Иван, не прав! Иноземные государства нам не пример. Что русскому здорово, то немцу смерть…
— Глядите! — вскричал вдруг Нащокин поднявшись. — Что это?
Сквозь оконное стекло вдали виднелся отблеск пламени.
— Пожар где-то, — сказал Сумароков.
— Дозвольте выйти на крыльцо, соседушка! — почему-то встревожился гость.
— Что ж, пожалуйста! — сказал Сумароков недоумевая.
Все прошли в переднюю. Сумароков отодвинул засов, распахнул дверь. За дальним лесом плыли клубы багрового дыма.
— Батюшки! — ахнул Нащокин. — Да ведь это у меня!.. Подожгли, злодеи… Ох, господи!.. Совсем разорили, разбойники!
Старик заплакал навзрыд тонким бабьим голосом.
Наутро Нащокины уехали в Серпухов искать защиты и правосудия.
А два дня спустя в усадьбу явились сивцовские крестьяне. Сумароков вышел к ним.
Когда бородач изложил жалобу, Сумароков Сказал строго:
— Слыханное ли дело барину перечить? Раз приказано, рассуждать не приходится.
— А ежели невмочь? — ответил бородач. — Хоть выпороть прикажи, хоть смертью казнить — ни полушки за душой!
Толпа загудела, заволновалась.
— Так вы бунтовать? — сердито крикнул Сумароков.
— Упаси господь! — перекрестился бородач. — Зачем бунтовать? Это в Калинове мужики пошаливают. А мы смирно… по-хорошему…
«Проведали уже о калиновских делах», — подумал Сумароков.
— Не слушайте его, сударь! — вмешался Сушков. Ишь, какой ходатай выискался! Не все мужики так рассуждают. Вон Дударев Кузьма пусть скажет!
Кузьма вышел вперед, снял шапку, низко поклонился.
— Эвот я, батюшка! Что ж, коли хочешь правду знать, так и впрямь мужикам худо! Ну я, скажем, могу уплатить, у меня хозяйство получше. А много ли таких в Сивцове? Раз, два — и обчелся!.. Все в долгу, как в шелку. Оттого и пришли к твоей милости челом бить. Пожалей, барин, людей за убожество ихнее. И тебя господь за то пожалеет!
Послышались одобрительные восклицания.
«Ну и хитер же!» — подумал Ерменев, стоявший в сторонке.
Сумароков вопросительно посмотрел на управителя, тот смущенно понурил голову.
— Вот что, братцы! — обратился барин к крестьянам. — Людям моим я не мучитель. Подумаю, как мне с вами быть, а Николай Матвеич после объявит вам мою волю. Теперь же ступайте по домам с миром…