Целесообразность командировки Ярового в Магадан долго обсуждалась на совещании в прокуратуре республики. Мнения разделились. Одни предлагали ограничиться запросом в спецотдел, установить личность умершего и — дело с концом. Другие поддержали Ярового: тот напомнил, что история криминалистики знавала казусы, когда убийства совершались без следов физического воздействия. К примеру, купальщицу внезапно с головой погружали в воду: шок останавливал сердце, а в легких — ни капли воды…
Всех удивил прокурор республики. Он сказал:
— Спорить не о чем. Версия убийства без следов насилия — не исключена. Мотив мести вполне реален. Но… Предположения— не есть факты. Любое заключение экспертов, не подтвержденное следствием, не имеет обязательной силы. Умерший, как типаж, несколько необычен. Необычной может оказаться и его кончина. Я был уверен, что Аркадий Федорович сам будет искать истину, не удовлетворившись ее моделью. И уже заказал билет на самолет…
Улыбчивое солнце щедро грело землю. Молодые парни не торопятся на посадку в самолет. Сгрудились вокруг магнитофона. Тот поет на разные голоса. На любой вкус и спрос. Тенорок вместе с гитарой тренькает: «Беги от людей, мой маленький гном. Беги поскорей в свой старенький дом…»
Яровому вспомнился рассказ Симоняна о Седом. Тот тоже прятался от жизни в свой старенький дом. Выходил лишь ночами. И если б не люди, умеющие прощать, что было бы с ним?
А вот эти, наверное, геологи. В штормовках, в кедах. Рюкзаки — шире плеч. Лица веселые, загорелые. Вон уже люди по трапу в самолет поднимаются, а парни пляшут весело, лихо. Прощаются со своим городом. Пусть на время. Но хочется оставить здесь не слезы разлуки, а радость за них, вот таких бедовых ребят. Ну и песню они поют! Все пассажиры со смеху надрываются. Яровой тоже приостановился. Стюардесса и та рот открыла.
Ходит грустный медведь,
Бродит грустный медведь,
отчего грустит медведь?
Рано начал он седеть!
Эх, рано.
Никто его травинкой не щекочет, Никто не хочет так, как он захочет, И вот идет один домой
Без шарфа, с непокрытой головой…
Яровой, улыбнувшись, прошел в салон самолета, а вдогонку ему еще неслись обрывки песни.
Веселятся. А завтра захватит их тай га в колючие лапы свои. Стиснет накрепко. И вот тогда не до смеха будет. Но эти выстоят. Выдержат все. Умеющий смеяться, не смеет плакать…
Яровой смотрел в иллюминатор. Как осторожно идет самолет к взлетной полосе, к старту. Каждую песчинку ощупывает. Не торопится. Но вот приостановился, словно задумавшись. И вот загудел. Будто набрав полные легкие воздуха, сделал рывок, помчался по прямой. И взмыл вверх. У людей не всегда так получается. Бывают срывы. Случаются и падения. Не все выдерживают высоту…
Шли часы. Под крылом самолета проплывали горы, реки. Синие, чистые, как глаза ребятишек. Их сменяли поля с еще не везде запаханными траншеями; темные в эту пору, будто обугленные, леса. И опять леса. Но уже строительные. Яркими заплатками по всей россыпи городов и поселков прикрыли они заживающие раны-руины.
…Москва встретила особой подтянутостью, сохранившейся после сравнительно недавней военной выправки. Чашка обжигающего чая и бутерброд на ходу, пересадка из Домодедово во Внуково — на бегу и… Самолет берет курс на Магадан.
Рядом с Яровым сидел старик. Лицо у него в красных прожилках, губы в ленточку, нос сизый, будто обмороженный. Подбородок кирпичом вперед выпирает. Глаза — как оловянные шарики. Старик потирал жесткие руки. Ожидающе поглядывал на стюардессу. Та поняла:
— Сейчас будем обедать. Приготовьте столики.
Сосед засуетился. Снял шапку. Расстегнул меховое пальто, достал из внутреннего кармана «мерзавчик» — стограммовую бутылочку с водкой, сковырнул картонную пробку, булькнув, опустошил. Немигающе уставился на дверь, за которую ушла стюардесса.
Поев, старик подобрел. Заговаривать с Яровым начал.
— Ты откуда к нам летишь, этак налегке?
— С юга.
— А зачем?
— По делам.
— Надолго?
— Пока не знаю.
— Если на заработки, то давай ко мне. На прииск. Золотишка у нас хватает. Три куска чистыми будешь иметь. А там — северные надбавки к зарплате. Тоже приварок. Соглашайся. Робу получишь. Теплую. А то в твоей одеже недолго и дуба врезать. Так и просись: в бригаду, мол, к Сан Санычу. Ко мне, значит.