— Что именно?
— То, что его убьют?
— Конечно.
— И об этом знал тот, кто делал татуировку?
— Понятно, знал.
— Значит, кто-то подсказал ему колоть именно этот рисунок?
— Не только подсказал.
— А что еще?
— Приказал. Велел.
— Объясни, — попросил майор.
— Чтоб этот фрайер помнил, что каждая минута его жизни сочтена. Это не татуировка. Это — клей мо.
— А почему сразу не убили?
— «Сук» не всех сразу убивали. Иных себе заставляли служить. Иных несколько лет под страхом держали до самого освобождения. Чтоб покуда его надумают облагодетельствовать, избавить от жизни, он уже сам от страха не меньше сотни раз умирал.
— Возможно, он сидел за изнасилование, — сказал майор вполголоса, и спросил Гнома: — А среди этих «суки» водились? Так твой кент его опекуном был?
— Кто ж их знает? — развел руками Г ном.
— Опекуны клей ма не ставят, — вмешался Трофимыч.
— Всякие обстоятельства бывают, — нахмурился Бондарев.
— С кем из убийц дружил кент? — спросил Гнома Трофимыч.
— Был у нас один, царствие ему небесное, Президент. Вор и душегуб отменный. Его Папаша прикокал. С ним кент водился.
— Значит, опять тупик. Ведь Президент давно мертв, как и Папаша. У них не спросишь, — помрачнел Бондарев.
— Вряд ли за стукачество убили, — вставил Гном.
— Почему?
— За это в лагере разделаться могли. Перед освобождением. Когда «суке» его жизнь особенно дорога. Да в зоне ведь легче и темнуху лепить, [2]— ухмыльнулся Гном.
— Здесь подозрение могло пасть сразу на весь барак. А значит, исполнителю проще от наказания уйти. Правильно я тебя понял? — повернулся к Гному майор.
— Верно соображаешь, гражданин начальник.
— А почему его оставили жить при выходе из лагеря и прикончили на свободе? Может, должок имелся? — размышлял вслух Бондарев.
— Может, шанс дали. Пообещали чего, — нахмурился Гном.
— А мне кажется, что помалкивал он о дне освобождения. Вышел втихую, — сказал вдруг конвоир, пришедший с Гномом. И вспомнив, что в разговор ему вступать не положено, смущенно откашлялся. Умолк.
— Такого не бывает. Приказ об освобождении зачитывают перед всеми зэками, за день до выхода. И выходят на свободу не по одному, а десятками. Тут незаметно улизнуть практически невозможно. У зэков в запасе имеется не одна ночь. А за это время можно многое успеть, — не оставил без внимания слова конвоира Трофимыч.
— Не исключено, что он перед освобождением мог попасть в больницу. И в бараке не появлялся, — заметил Бондарев.
— Хреновину вы все тут порете, — сплюнул в урну Гном! окинув всех насмешливым взглядом, добавил: — Это только при Игоре Павловиче такое могло быть. Жалостлив он к некоторым был… А в других лагерях, при другом начальнике не бывает такого. Иначе бы мы знали. Шмотки ему все равно забирать нужно было в бараке. И документы там же отдают. Думаете, если он «сука», так ему исключение сделали? Пришли в больницу и — нате ваши документики, сучье вымя, получайте. А хрен в зубы он не хотел? Как и все вышел. Без исключениев! Иначе наши, кто оставался, знаешь, чего б утворили? Но вот почему его вживе выпустили, ума не приложу. Опять же… Если выпустили, зачем на воле угрохали? Убрали б потихоньку и дело с концом. А на воле… Объясняй там потом, что «сука», заложивший хоть одного зэка, по нашим законам зоны, не имеет права на жизнь. Разве кто в это поверит? Для вольных «сука» — такой же человек, как и все прочие. А то, что эти «суки» делают грешное даже среди зэков — это для них ерунда. Но ведь они за пайку хлеба, за мелкую поблажку сотни зэков оставляли без того же хлеба! Из-за «сук» добавляли сроки, лишали писем и посылок. А теперь что? Пришили «суку» — и беда!
— Послушай, Гном, ты знаешь, как я относился к «сукам». Но следователю нужно установить, кто убит и за что. Возможно, что не за стукачество… А может, и не наш он вовсе. Нельзя допускать, чтоб невиновных из-за него трясли, — сказал Трофимыч.
— Из-за него?
— Видишь ли, Трофимыч верно сказал, — подхватил Бондарев, — я тоже не хочу, чтобы подозревался первый же отбывавший срок вместе с убитым. Мы все равно установим личность. И мы допускаем, что у убийцы были определенные побудительные мотивы. Возможно, они станут смягчающими вину обстоятельствами. Но в Магадане было достаточно тех, кто, отбыв наказание, уехал навсегда. Они и так многое перенесли. Я не хочу, чтобы ворошили их прошлое и подозревали в убийстве. Ведь никто из них не скроет, что рад смерти «суки». А найдутся и такие, кто враждовал с этим… И я сделаю все, чтобы их не подозревали. Потому что верю им. Мне нужно найти виновного и не тревожить других. Кто наверняка непричастен. Ты им можешь помочь. Тем, с кем делил последнюю пайку… Пусть пострадает один — убийца. Пусть никогда не получат повестки те, кто хоть и рад, может, этому убийству, но не совершал его.
Гном внимательно слушал. Молчал. Курил. Резко сщелкивал пепел в урну.
— Башковитый ты мужик, Игорь Павлович! Ишь с каким подходом ко мне! За самую середку задел. Говоришь, чтоб не трясли на воле бедолаг колымских? Помогу. Все, что знаю, вспомню. Скажу, как на духу. Но только и ты пой ми верно. Дай мне на ночь фотографию этого фрайера. С собой. Верну. О том не беспокойся. «Суку» кто для памяти беречь станет?
— Может, не надо? Среди зэков всякие есть, — вмешался майор, обращаясь к Яровому. Тот лишь плечами пожал: он дал поручение Бондареву установить умершего. И Игорь Павлович сам отвечает за свои действия…
— Не боись, гражданин начальник. Кому зря не покажу, ни словечка не вымолвлю. Переговорю с кем надо. И крышка. Без лишнего трепа. Все честь по чести.
— Но смотри, Гном, если услышу… Ты меня знаешь, — предупредил Бондарев.
— Тебя знаю. Но ты меня не знал. За говно принял. На воле мы б с тобой потягались. Уж ты скорее бы себя за зад поймал, чем меня припутал. А теперь, я для тебя просто зэк. Но ты сам знаешь, что такое— мое слово! На воле оно мильен стоило… Больше, чем на самого себя, можешь положиться на Гнома.
Зэк прищурил хитроватое глаза; уходя, спросил:
— Папироски можно взять? Как аванс…
— Бери, конечна, подмигнул остальным Бондарев.
Гном ушел. Трофимыч стоял у окна, долго смотрел ему вслед, задумавшись.
— Ну что, придется вам здесь заночевать, — улыбнулся майор.
— Мне все равно, — отозвался Яровой.
— А я тогда своим позвоню, чтоб не ждали, — вышел из кабинета Игорь Павлович. Трофимыч помолчал, оторвался от подоконника и сказал глухо:
— Сейчас сообразим насчет раскладушек. Да чайку покрепче.
Старик неслышно вышел. Будто растаял в дверном проеме.
— Вы не огорчайтесь. Аркадий Федорович. Бондарев знает, что делает, — будто извинялся майор.
— Скажите, а почему его Гномом прозвали? Этого заключенного?
— Говорят, что он сюда совсем молодым попал. Маленький был ростом. И тощий, как селедка. За метлу мог спрятаться.
— А сел за что?
— Вор. Налетчик. По третьей категории. Это — низший разряд. Обучение проходил. Долго специализироваться не пришлось. Вернее, не дали…
— А почему же на свободе его слово миллион стоило?
— На воле он отличился в одном деле. Ограбил антиквара, еще при нэпе. А перед тем пообещал, что станет миллионером. И стал. Но воры быстро его вытрясли. Вот и хвастается прошлым. А чего оно стоило…
— А сейчас за что отбывает?
— Думаю, что по самооговору. Он взял на себя вину в убийстве «суки». Давно это было… Подозревали прежнего «президента», но Гном признался. А доказательства весь барак предоставил. Вот и сидит. Догадывались, что самооговор, но доказать не смогли.
— Кстати, а «президент» — кличка?
— Увы, нет, не кличка, это негласный глава всех фартовых в зоне. Как правило, матерый вор «в законе».
— Помогай те, ребята! — ввалился в дверь загруженный по макушку Игорь Павлович. Матрацы, подушки, одеяла делали его похожим на вьючную лошадь. Майор бросился помогать Бондареву:
— Сходи на кухню за кипятком, покуда Трофимыч раскладушки притащит. А ты, Аркадий Федорович, тоже не сиди. Расчищай место для ночлега. А то я уже еле на ногах держусь.
По коридору с железным грохотом тащился Трофимыч. Раскладушки скрипели, визжали на все голоса. Стучали железными ребрами по бокам Трофимыча. Тот вполголоса ругал их лярвами. Упрямо затаскивал в комнату. Протолкнув последнюю, вздохнул.
— Намучился, старик? Сознайся, лысая холера! — смеялся Игорь Павлович.
— Отвык я от них.
— То-то! Поди на фронте как подарку с неба обрадовался бы. На снегу, да на еловых лапах не ахти удобно. Не было раскладушки!
А теперь нам койки подавай. Да с периной. Толстой, как баба. Эх, годы, как умеют они из мужиков дерьмо делать!