Катриш небрежно похлопал радиолу по боку и сказал:
— Дребедень машина. Усилитель слабенький. Три ватта. Факт. А приемник у нас лучше, «Мир».
— Я, мальчики, пойду поставлю чай, — проговорила Лидка, не очень дружелюбно глянув на Серегу.
— Гони чаи. А коржики есть? — спросил вдруг Катриш.
— Коржиков нет, — опешила Лидка. — Есть вишневое варенье. Ой, ребята, вы, наверное, хотите есть?
— Нет, я не хочу, — едва ли не закричал я. — Ничего, Лида, я не хочу!
— Не хочешь — не надо, — спокойно сказал Катриш. — Тебе никто насильно в рот не запихивает. А я вот не обедал…
От стыда я чуть не рухнул на пол. «Идиот голодающий… Дистрофик несчастный», — проклинал я Сережку. Надо же так вести себя в чужой квартире! Разве это первый случай? Как бы не так. Меня уже бесит от его простоты.
Мы с Лидкой пили чай и слушали музыку, а Катриш уплетал котлеты с картофельным пюре, то и дело перчил их и подсаливал — смотреть противно.
Мы рассуждаем о нашем будущем. Собственно, выступал Катриш. Он считал, что художник — профессия так себе, несерьезная, и было бы лучше для меня, если бы я играл в футбол в классе «Б» за наш город, а потом перешел в тренеры. И еще Сережка советовал мне идти в технический вуз, потому что я рублю в математике. Он не допускал мысли, что из меня может получиться настоящий художник.
— Ты помнишь картины Ефимыча? — спросил вдруг Сережка.
— Предположим, — усмехнулся я. Еще бы я не помнил картин Ефимыча! Я знал их почти все.
— Сила! Железно сделано. Ну и что?
— А правда, ну и что? — улыбнулась Лидка. Она, наверное, решила, что переносить Катриша легче с улыбкой.
— Да ничего. Кумекать надо. Дальше нашего города картины Сальникова не идут. Их там где-то валят и не выставляют. Он сам нам говорил, что пробиться сложно. Сейчас знаешь сколько рисуют?
— Ефимыч подразумевал другое. Трудолюбие и поиск, — сказал я, однако не так напористо, как Сережка. Его слова всегда звучали весомо и солидно. И от того, что я не мог ответить ему так же внушительно, в душе скапливалась обида.
— Трудолюбие и поиск? Чепуха. Отец говорит, что у нашего Сальникова связей нет, так ему и вековать неудачником. Без связей далеко не попрешь. И потом с биографией у него закавыка вышла. А это серьезный факт, первостепенный, понял?
— А что у него такого с биографией? В чем ты его подозреваешь? — сорвался я.
— Я лично ни в чем. — Катриш дурашливо поднял руки. — Успокойся. Ты что, до сих пор не знаешь? Ну да, конечно, я забыл, ты же у нас в лесу живешь.
— Ну говори, говори, чего жилы тянешь, — грубо потребовал я.
— А правда, Сережа, объясни, пожалуйста, — попросила Лида.
— Ну что ж, извольте. Этот ваш Сальников в плен немцам сдался. Исторический факт. А после войны его в лагеря на перевоспитание задвинули. На Север. Там он туберкулез заработал.
— Все ты врешь! — вскрикнул я. — Он заболел легкими в Белоруссии на гнилых болотах.
— Это еще требуется доказать. А я располагаю достоверной информацией, — обезоруживающе спокойно проговорил Кат. — Что ты нервничаешь, мужик! Он же нормально перевоспитался. У него теперь патриотический подъем в творчестве. Может быть, все-таки ему когда-нибудь повезет. Хотя вряд ли. У Ефимыча семья — трое детей. Факт? И сам он больной, тоже факт. Если бы он не халтурил — труба. Почему Ефимыч из нашей школы в кинотеатр на афиши ушел? Да потому, что там больше платят. Ты вот, Эдька, малюешь свою эту… «Купальщицу» и думаешь что картину у тебя потом из рук вырвут, в Третьяковке рядом с Репиным повесят, — неожиданно хлестнул меня по больному месту Катриш. — Хаханьки. Так и выставили. Открывай пошире карман.
Я бы с удовольствием врезал Катришу. Зачем он вспомнил при Лидке о «Купальщице»? Я доверил ему, как другу, нашу с Лидкой тайну. Что подумает обо мне Лидка? Предатель! Да, я ему сказал, что хочу играть в футбол в классе «Б», но это не значит, что я отрекаюсь от своей мечты. Положим, я давно не прикасаюсь к «Ночной купальщице», но я все равно картину закончу и возьмусь за другую обязательно. Еще посмотрим, выйдет из меня настоящий художник или нет.
— Ты не обижайся, мужик, но похожее я уже где-то встречал. Может, у Куинджи?