— Очевидно.
— Так что же вы выигрываете?
— Несколько часов хорошего настроения. Разве этого мало? Представляете, как эти напыщенные индюки, Райен-отец и Райен-сын, вытаращат глаза, получив такой удар!
— Теперь мне ясно. Вы действительно ненавидите Райена.
— Говорил же вам: я его не могу ненавидеть. Я слишком хорошо знаю Райена. Помню еще с университета, а через некоторое время и по секретной службе. Помню это ничтожество, который опережал талантливых только потому, что был наследником одного из молодых капиталистов.
— Молодого или старого, какое это имеет значение?
— Тут есть один нюанс. Маленький нюанс иногда имеет большое значение. Старые придерживаются определенных правил приличия, Майкл. Старые обогащаются, опираясь на законы, которые они сами создали. А молодые глумятся даже над собственными законами. Коррупция, аферы.
После недолгого молчания опять звучит голос Сеймура:
— Вот я просто захотел развлечься, почувствовать, что выполнил личную прихоть, свою собственную! Понимаете или нет? Свою, а не указание высшей инстанции. Что хоть раз позволил себе такую роскошь — действовать свободно.
— Уильям, — говорю я, — выходит, вы совсем не циник — вы моралист.
— Я не моралист, — крутит головой американец.
— Моралист, — настаиваю я. — Из категории тех наихудших моралистов, которые не отваживаются признаться в этом даже себе.
Я надеялся увидеть Сеймура на следующий день угнетенным и угрюмым, но, очевидно, ошибся. Одеваясь, слышу, как из кухни доносится хриплое пение. Уильям поет. Дожили!
— Будете пить растворимый кофе, Майкл?
— Это специально для вас, — отвечаю я. — Мод отлично знает, что я не люблю растворимый кофе. Эта женщина обожествляет вас.
— Почему вы считаете, что все должны меня ненавидеть? — равнодушно спрашивает американец, переставляя с электрической плитки на стол посудину с кипятком.
— Раньше я думал, что вы излучаете опасные лучи, очень вредные для окружающих. Теперь же у меня такое чувство, что ваши отравляющие эманации больше всего отравляют вас самого. Наверное, вы истощены и радиус их действия уменьшился.
— С годами все мы меняемся. Наши силы тают, и это вынуждает нас становиться смирнее, даже добродушнее.
Я мог бы убедить его, что он мало изменился и вряд ли стал добродушным, но промолчал. Если не обращать внимания на поседевшие волосы, это тот самый Сеймур, герой моих кошмаров.
Он поднимается, делает несколько шагов по кухне и останавливается около окна.
— Не кажется ли вам, что уже время открыть ставни? — предлагаю я. — Тут можно задохнуться.
— Не надо торопиться. Дождемся Мод.
Но она не появляется ни в обед, ни после обеда, и мы, потеряв желание разговаривать, ходим, словно звери в клетке, каждый в своей комнате.
Садится солнце, когда мой напряженный слух различает гудение мотора. Немного погодя между деревьями выныривает зеленый «мерседес». Мод входит в дом, приветливо улыбаясь, но на ее улыбку Сеймур отвечает сухим замечанием:
— Вчера вы не додумались передать через своего Франка газеты.
Она достает из сумки газету и протягивает ее Сеймуру. Тот берет и передает мне:
— Посмотрите, Альбер.
Тем временем он, наверное, успел кивнуть Мод, потому что они вдвоем выходят в комнату американца. Военный совет продолжается минут десять, времени вполне достаточно, чтоб прочитать не только коротенькую заметку от инциденте, но и зарубежные новости.
Судя по информации, взрыв на складе произошел в результате короткого замыкания, одна жертва — техник Эрих Прель, найденный на месте происшествия. Других имен не упоминается. Подробностей нет.
Ну и хорошо. Откровенно говоря, взрыв в каком-то сарае с устаревшим оружием вряд ли может кого-то взволновать. Старое железо превратилось в обгоревшее железо, только и всего. Кто станет раздувать историю вокруг такой мелочи, к тому же единственная жертва — какой-то техник!
Коротенькая заметка, безусловно, прошла сквозь фильтр военной цензуры. Выходит, Сеймур прав. Если и возникнет скандал, то он останется почти не замеченным. Напрасно надеяться, что ты станешь звездой газетной хроники!
И все же американские власти разыскивают бельгийца. Возможно, популярность и обошла тебя, но полиция не обойдет. Возможно, на дорогах вокруг контроль и снят, но на пограничных пунктах он, безусловно, действует. Когда разыскивают иностранца, вероятней всего подстерегать его на границе.
— Такие, значит, дела, Альбер, — говорит Сеймур, когда они возвращаются в комнату. — Мод нашла вам тихое, спокойное жилище в Майнце. Проведете там несколько дней, пока эта история совсем заглохнет, тем временем вам подготовят канал для побега. И тогда мы вам скажем: бывайте!
Увидев, что я намереваюсь возразить, он поднимает руку и добавляет:
— Конечно, мы можем попрощаться с вами и сейчас, если вы очень настаиваете. Я же вам сказал, что наша общая деятельность закончилась. Однако не уверен, что вы справитесь сами, имея два паспорта, из которых ни одни не годится.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Буду рассчитывать на вашу помощь.
— И не ошибетесь. А теперь Мод вывезет вас. Я останусь помыть тарелки.
— О, мистер… — восклицает Мод, которая привыкла принимать за чистую монету каждое слово шефа. — Если только ради тарелок…
— Идите, идите, — кивает Сеймур. — Сейчас самое удобное время для этой операции.
— Сейчас самое удобное время, — повторяет Мод, когда мы направляемся к автомобилю. — Когда едешь очень поздно, вызываешь подозрение.
Я собираюсь устроиться на своем привычном «месте мертвеца», однако Мод предупреждает меня:
— Не сюда, Альбер. Ложитесь на заднее сиденье и укройтесь этим плащом. Не надо, чтоб вас видели. И еще одно: вы уже не бельгиец. Вы — австриец. Вот ваш паспорт. Конечно, лучше, чтоб не дошло до предъявления паспортов.
Она включает мотор, и машина плавно трогается, сворачивает, поднимается вверх и выезжает на шоссе.
Такого со мной еще не было — путешествовать в виде ручного багажа, брошенного на заднее сиденье.
9
Просыпаюсь с таким чувством, будто я лежу где-то в саду. Сад за окном шириной во всю стену. Легкий ветерок колышет ветви буйных зарослей, увенчанных огромными розовыми и фиолетовыми цветами, и в помещении чувствуется их благоухание.
В дверь стучат, но я не обращаю внимания. Стук становится настойчивей, потом слышен мелодичный женский голос:
— Альбер, вы спите?
— Да, сплю. Или, точнее, спал.
— Да ведь уже девять часов!
— Ну и что? Разве мы пойдем в церковь?
— Ваш завтрак остынет.
— С этого и надо было начинать, милая. Если вы хотите поднять с постели человека, начинайте с завтрака, а не с того, который сейчас час.
Через двадцать минут, умывшись и побрившись, я захожу в светлый холл, также украшенный цветами — преимущественно на обоях и занавесках. Однако прежде всего мое внимание привлекает роскошно накрытый стол.
— Последние дни мне вас очень недоставало, дорогая Мод.
— Знаю, знаю. Садитесь.
Наступает сосредоточенное молчание. Когда едят, не разговаривают, об этом можно прочитать в первой — лучшей брошюре о гигиене питания. И, только когда мы, отдав должное горячим блюдам, принимаемся за кофе, я спрашиваю:
— Какая программа?
— Программа та же: никуда не выходить.
— А вы?
— Я тоже.
Беру газеты и возвращаюсь назад в спальню, где меня ждут цветы и одиночество.
Одиночество… Самое дорогое приобретение человека, если верить Мод. Но одно дело — одиночество среди своих и совсем иное — среди чужих.
Следующий день, еще один и два дня потом проходят также за чтением газет, которое нарушается дремотой, хождением по комнате и приглашением в определенные часы: «Альбер, кушать подано!»
Короче говоря, то же самое положение осады, хотя квартира другая. Все-таки цветы, а самое главное — нет рядом Сеймура, который время от времени входит к тебе в комнату и сообщает, что этот мир надо было бы переделать заново, начав все от амебы.