Роман знал, что и Орлик принадлежит к тем людям, что «за рабочего человека горой стоят, в обиду не дают», но молчал, не говорил об этом даже своей Ульяне. Он слышал о сыне от прохожих людей, иногда останавливавшихся у него на ночлег. Они рассказывали ему, как Орлик стал старшим артели грузчиков, как перешел с Волги на механической завод Бенке, как участвовал в забастовках вместе с передовыми рабочими.
Завод, куда Орлик перешел из артели волжских грузчиков и где постиг сложное литейное дело, очень старый. Он был открыт задолго до революции пятого года. Завод небольшой, смрадный, душный. Работало здесь около трехсот человек. Много было подростков. От этой даровой силы хозяин имел немалую выгоду. Подростки учились ремеслу вприглядку, толком им никто ничего не объяснял, денег они ни копейки не получали. Мастера били учеников за каждую малость, а то и просто ни за что ни про что. Работа на заводе начиналась с шести часов утра и кончалась в восемь вечера… А если кто опаздывал на работу, того штрафовали на десять, а то и на двадцать копеек, тогда как самый высокий заработок рабочего был не более шестидесяти копеек в день.
Мы с Яшкой смотрели на Орлика во все глаза и думали: «Его, наверно, все рабочие в Самаре уважают и любят, потому что он, вишь, какой добрый да смелый, каждому может помочь, в обиду не даст!»
Приехал Орлик погостить, повидаться с родителями, поглядеть, как живут зареченцы. Много прошло времени с тех пор, как он покинул свое родное село, и увидел, что живут они все также, как жили в прежнее время. Только вот избы безлошадников еще больше покосились и хозяева их заметно постарели, а ребятишки подросли и не узнаешь, да у Карпа Ильича Табунова еще один амбар хлебный прибавился и новые хлебоуборочные машины появились с американской маркой «Мак-Кормик». А у маломощных крестьян нужды стало больше — на воз не покладешь.
Орлик часто беседовал и в более широком кругу, но только за Волгой, в островном лесу.
Мужики брали сети, бредень, провизию и поодиночке или по двое уходили в луга. Там, у реки, мы с Яшкой сидели в лодке, то и дело взмахивали удочками, ловили остробрюхих чехоней и с минуты на минуту ждали Орлика. А когда он приходил, ехали за Волгу.
…После вечерней ухи все усаживались вокруг затухающего костра на траве и беседовали до рассвета. Мы с Яшкой тоже не спали. Нам очень хотелось послушать о том, как добивается Орлик для всех бедных счастливой жизни. Роман затянулся крепким самосадом и промолвил, обращаясь к моему отцу:
— Ну, Григорий-богослов, сейчас вот спрашивай Орлика, как добиваться справедливости на земле… А то ты все меня одолевал…
Отец завозился, кашлянул и, поправляя в костре головешки, проговорил:
— Оно, знамо, справедливости нет никакой. Где ее найдешь? Это не пряник, в лавочке не купишь.
Орлик одобрительно сказал:
— Правильно рассуждаешь, дядя Гриша! Справедливости у нас нет, и ее нельзя купить, как пряник. А она должна быть. Вот они, — показал Орлик на меня и на Яшку, — обязательно доживут до того светлого дня, когда радость войдет в каждый наш дом…
Иван Верста, не расставаясь со своей табакеркой, причмокнул губами:
— М-да!.. Ребятишки, выходит, доживут, а мы-то Орлик, как? Может, хоть краешком захватим, взглянем на ту новую-то жизнь?
Дядя Максим заворчал:
— Ты, Иван, завсегда любишь перебивать. Дай человеку все высказать обстоятельно. После спросишь…
— Ну, после! — с обидой в голосе сказал Иван. — Тогда я и забыть могу.
— Это ничего, Максим Иванович, — сказал Орлик. — Пусть перебивает.
Иван Верста будто этого только и ждал.
— Башки бы им, мучителям, посшибать чертям на рукомойники! — крикнул он, тыча в нос щепотку табаку. — Вот и нашего Табунова тоже послать бы туда, где Макар телят не пас. Тогда и дышать стало бы легче.
— Так-то, дядя Ваня, настоящего счастья не добьешься, — сказал Орлик. — Табунову или кому другому голову свернешь, а на их место, как грибы-поганки, вылезут вдвое больше. Чертям тогда рукомойники некуда будет девать, — улыбнулся Орлик. — Тут надо глубже брать, под самый корень. А если мы начнем у дерева только ветви срезать да подравнивать его, оно гуще и шире разрастаться станет.
— Вот это верно! — ухватив себя за бороду, одобрительно воскликнул дядя Максим. — Волка, к примеру, завсегда надо старого вперед прихлопнуть, а выводок и голыми руками в мешок можно покласть.
Ивану Версте хотелось пожаловаться на свою собственную горькую долю, на то, что нужда измотала его, вытянула, сделала как будто еще длиннее. И вот, улучив момент, он начал исподволь: