Ехали мы с Ленинградского вокзала, который в ту пору по традиции всё еще называли Николаевским, хотя официальным именем его было Октябрьский. После прямолинейного, строгого Ленинграда, относительно тихого, благодаря мостовым, сложенным из деревянных торцов, Москва оглушила грохотом повозок, удивила прихотливыми поворотами кривых улиц, суетливым многолюдьем.
Мы поднялись на второй этаж, на один лестничный пролет, и вошли в квартиру № 3. Тут же была раскупорена бутылка шампанского по случаю сразу двух событий – новоселья и 43-летия отца. Последнее подтверждает дату, когда из недолговременного ленинградца я превратился в москвича. А было мне пять с половиной лет.
Ровно через 16 лет, 7 августа 1941 года (как писал поэт Самойлов – сорок скверного года), из той же квартиры, по той же лестнице, я, недоучившийся студент, с повесткой в кармане и с рюкзаком на плечах отправился на призывной пункт. Оглянулся на дом, на подъезд не без грусти: вернусь ли?
Через четыре года, 3 сентябре 1945 года, вернулся – из Германии, в тот же подъезд, ту же квартиру, неразрушенную, неуплотненную, с тем же составом семьи. Повезло, как не многим из моего поколения.
Пусть не обманут эти начальные, сугубо личные строки читающего: далее последует не автобиография (мало кому интересная) и не исповедь (никем не требуемая). Буду писать не о себе, а о своем времени» быте, Москве, какой я её помню в детстве и юности. О незаметных подчас изменениях в жизни города, страны, судьбах соотечественников. Но не по книгам или другим письменным источникам, а через призму собственной памяти. Потому что личная память, не излитая на бумагу, умирает сразу же с человеком, написанное же «мой прах переживет и тленья убежит». Без памяти даже самых обычных, рядовых людей нет полноценной истории. Официальная же история, как правило, социологическая схема. Это дама очень важная, она пренебрегает мелочами. Лес из могучих стволов, с листвой, но без отдельных листочков, с фауной, но без конкретных птичек, насекомых, белочек. А ведь в них-то главная прелесть леса.
Пусть личный опыт каждого мал и узок, но без него история обеднена, обескровлена.
Постараюсь писать об интересном. Тут затруднение: то, что любопытно мне, другому безразлично. Ровесники скажут: «Это мы и без тебя помним», новые поколения – «Какое нам до этих мелочей дело?» Кто подскажет критерий отбора фактов? Никто, это дело совести и чуткости самого автора.
Особенно важны те мелочи, которые пока никем не записаны и уже сегодня прочно забыты. Можно и в малом увидеть значительное. Иначе это малое может потонуть в Лете – мифической реке забвения. Суровые медики использовали ее название для мрачного термина – «летальный исход». Они правы: смерть – это прежде всего забвение, утрата накопленного в памяти. Люди смертны, но то, чему они были свидетелями, есть частица бытия всего человечества и не имеет права бесследно исчезнуть в Лете. А ведь сколько уже, наверное, исчезло! Историки спорят о крупных фактах, которые могли бы быть восстановлены через частности, будь они где-то зафиксированы.
Итак, Москва 1925—1930-х годов. По поводу первой даты предвижу скепсис: что может запомнить пятилетний ребенок? О большой истории – почти ничего, о ближнем, окружающем – многое. Хорошо помню себя с трех лет, даже сидячую колясочку, в которой меня возили. Коляска – пустая мелочь, а вот ленинградское наводнение 1924 года, равное тому, что случилось за сто лет и описано Пушкиным в «Медном всаднике», помню хорошо. Страшные те дни прочно врезались в детскую память, когда-нибудь опишу.
А сейчас о Москве, о нашем доме и дворе, о первых московских впечатлениях.
2
Наш дом и двор
Восприятие ребенка своеобразно. Он наблюдает только то, что вблизи него, – это минус, зато наблюдает гораздо пристальнее, чем взрослый, – это плюс. Земля с её травкой, камушками, запахами гораздо ближе ребенку, чем взрослому, и дело здесь не только в малом росте – для ребенка все это заметней и обозримей. Новизна впечатлений, свежесть восприятия превращает каждую мелочь в нечто значимое и глубоко пронзающее душу. Вот ползет между травинками земляной червь – ребенок долго будет наблюдать за извивами его движений, уследит, когда и как залезет он в неприметную земляную норку. Упавший с дерева лист, повинующийся незаметным дуновениям ветра, травяная тля, неторопливо ползущая по стеблю растения, стайка воробьев, живущая своей подвижной и непостижимой жизнью, – все это составляет микромир ребенка, надолго запоминается, снится по ночам, рождает десятки вопросов.