Вернувшись в кабинет, Арсений сел возле окна и несколько минут смотрел на длинные седые облака, которые едва тянулись по небу. Было четыре часа дня, но уже наступали сумерки. Горело сплошным заревом то место, где село за горизонт солнце.
Становилось всё темнее и темнее.
Зима. Под сугробами и снежными шапками спят деревья, животные, леса и поля.
Уже больше года он живёт уединённо.
Иногда тишина и томительное ожидание чего-то хорошего, в вяло текущих, однотонных днях жизни, становились для него, невыносимы.
Тогда Арсений ехал в столицу, чтобы окунуться в её суету, шум, быстротечность жизни. Отходил сердцем возле отца и Александра, сдавал в издательство выполненные переводы стихов модных зарубежных поэтов и, погостив несколько недель, опять возвращался обратно.
К ночи похолодало и, на стёклах появились морозные узоры.
Зябкость пробежала по телу. Арсений поднялся со стула и направился к книжным полкам. Закрыл глаза и, взял наобум книгу.
На пороге кабинета столкнулся с Фёдором. Со свечой в руке, старый слуга, спешил ему навстречу.
— Не изволите ли, Арсений Андреевич, чего покушать?
— Ужинать не буду. Иди спать, Федор, — Арсений взял свечу из рук слуги и, направился в гостиную. — Я немного почитаю, и тоже лягу.
Арсений уже было собрался погасить свет, как лежащая рядом с диваном собака, ощетинилась и глухо зарычав, подняла голову.
— Ты что, Лорд?
Собака поднялась и побежала к дверям, ведущим в прихожую.
— Ты куда?
Собака лаяла у двери.
— Кого-то нелёгкая принесла, — взяв свечу со стола, пробормотал он и пошёл к дверям.
Увёл от них собаку в гостиную и, вернувшись, открыл двери.
Приезд отца несказанно обрадовал Арсения.
— Папа! — он прижал руку отца к сердцу.
— Может, я некстати.
— Ну что ты! — воскликнул Арсений. — Только живя в глуши, начинаешь осознавать и ценить человеческое общение, дружескую беседу и заботу.
— Да ты вовсе стал философом! — рассмеялся Андрей Михайлович. — Фёдор, скажи кухарке приготовить еду на двоих.
Спустя полчаса глазунья с ветчиной, хлеб, сыр, масло, кофейник с горячим кофе и сливками, стояли на столе.
Арсений быстро окинул взглядом стол.
— Чего-то не хватает. Фёдор, прикажи подать солёных грибов и огурчиков, мяса и холодной водочки! — он подмигнул отцу и рассмеялся. — Нужно отметить встречу.
— Спасибо! — Андрей Михайлович с удовольствием потёр ладони. — Я проголодался, продрог и от такого угощения не откажусь.
После обеда, они расположились в креслах возле камина и, беседуя, закурили.
— По мнению иноземцев, мы — нелепый и дикий народ, — рассуждал Андрей Михайлович. — У нас, в праздники, начинается чистое светопреставление под названием - разгул. Горланим песни, ломаем половицы в плясках, пьём до потери пульса, устраиваем мордобой или, говоря культурно, «кулачный бой». Чуть ни голые сигаем в ледяные проруби в крещенские морозы, в масленицу, лезем на обледенелые столбы под одобрение объевшейся блинами толпы, катаемся с ледяных гор и, устраиваем гонки на тройках, а летом прыгают через костёр на Ивана Купалу. Где в цивилизованных странах ты видел такое? Там всё причёсано, вылизано и отглажено. Продуманно, почтенно и благородно, под звон колоколов и умиление. Что такое широкая русская душа объяснять там бесполезно. Не поймут.
— Именно так, — в согласии кивнул Арсений. — Из-за того, что праздничное настроение у русских горит высоким градусом, нас, там, не скажу бояться, но опасаются.
— Веселиться наш народ умеет от души, но и скорбеть тоже умеет. И себя от неприятеля защитит. Не одна война это доказала. Вряд ли они сумеют поднять русского медведя на вилы. Вот только червь у нас завелся и въелся вовнутрь махины государства Российского.
— А-а, революционеры. Смутьяны и бунтовщики, как говорит наш старый Фёдор. Ну, и что в Петербурге?
— Неспокойно. Демонстрации студентов, рабочих. Много противоречия и несогласия в обществе, — вздохнул Андрей. — Поэтому социалисты, революционеры заполонили страну.