Выполнив первую часть работы, мы пообедали, после чего бойцы впряглись в волокуши и мы отправились в обратный путь. Разумеется, за одну ходку мы физически не могли вывезти весь заготовленный лес, так что сегодня нам предстояло сделать ещё один грузовой рейс. Мы с Гордеевым шли без волокуш, я — в головном охранении, он шел замыкающим. Обратный путь с грузом занял у нас почти два часа и в половине четвертого мы доставили бревна к зданию штаба. После чего, не медля, развернулись и вновь направились к вырубке. Вернувшись после второго рейса в Питякранту, около штаба я, неожиданно для себя, встретил Тошбоева, который по моему мнению должен был находиться на кордоне. Равиль выглядел очень измотанным, потухший взгляд, опущенные плечи говорили о том, что ему в последнее время было очень нелегко. Однако увидев меня, он постарался улыбнуться и раскрыл руки для объятий. После того, как мы крепко обнялись, я коротко спросил Тошбоева:
— Как там? — подразумевая, в первую очередь, положение на кордоне.
— Да уже никак… — Равиль снова погрустнел и оглянулся по сторонам, — У тебя в казарме тоже толпа?
— Да нет, я же в крайней избе со старшиной и санитарами живу, — ответил я, понимая, что Тошбоев не хочет разговаривать на улице, — Сейчас наберу каши в котелок и айда ко мне, — на сегодня лесозаготовка закончилась, так что до следующего утра я был свободен.
Мы вместе подошли к полевой кухне, вокруг которой народ уже рассосался и получили в котелки вечернюю пайку макарон по-флотски. Зайдя в избу, я обнаружил, что санитарное отделение находится уже здесь в полном составе, в том числе и Ваня Мухин, который был прикомандирован вместе со мной к первому взводу. Конфисковав у них керосиновую лампу, мы с Тошбоевым прошли в спальню, где и расположились с максимальным удобством. Видя, что товарищ находится в крайне расстроенных чувствах, я достал свою заначку — фляжку со спиртом, плеснул на донышко кружек и развел водой. Потом нарезал сала — Равиль хоть и был по происхождению татарином, за два года службы уже привык к свинине, являющейся неотъемлемой частью воинского рациона. Опрокинув по пятьдесят грамм, мы закусили бутербродами с салом, потом я приступил к каше, а Тошбоев приступил к рассказу:
— Нет больше нашего кордона… — от этих своих слов он ещё больше погрустнел и, переведя взгляд на фляжку, спросил, — Давай ещё?
Я молча плеснул ему спирта, воды он добавил сам и сразу же выпил. Себе я наливать не стал, так как в общем-то никогда не был любителем пьянства.
— Ещё десяти не было, — продолжил рассказ Равиль, — Патрули уже ушли, на кордоне только четвертое отделение оставалось. Мы услышали стрельбу с севера, куда третье отделение ушло. Заняли позиции, а там сотни полторы финнов на лыжах, — товарищ сделал паузу и принялся за кашу, видимо спирт разбудил его аппетит, — Подпустили их поближе и врезали из пулемета и винтовок. Человек двадцать ихних положили. Место там ведь хорошее, помнишь? Но эти гады на штурм больше на пошли, а попрятались стали лупить из минометов. А наверху ведь и укрыться особенно негде, валуны одни. Троих насмерть… Командира и ещё четверых ранило, дегтярь разбило, вот Бондаренко и приказал отходить. Хорошо, те не успели нас обойти, да и следом не пошли. По пути встретились с первым отделением, да и двинулись сюда. Всего во взводе осталось восемнадцать человек вместе с командиром и ранеными, — он снова замолчал, выскоблил последнюю кашу из котелка и взялся за бутерброд с салом, — А второе и третье, получается там остались…
Да, жаль парней… Я ведь со вторым отделением уже и сдружиться немного успел за два дня плутаний в патруле, а трое бойцов так вообще со мной в одном шалаше жили, на одном костре пищу готовили. Тоска…
— А комиссар теперь Бондаренко хочет под трибунал отдать, за трусость, говорит! — закончил Равиль свой печальный рассказ и вопросительно посмотрел на меня.