А ниже — неизменный во всех письмах рисунок карандашом: темная камера, на узкой железной кровати молодая красивая женщина. По ее оголенным плечам рассыпались длинные волосы. В камере вода, потоп. На кровать лезут крысы. Узница спиной прижимается к стене темницы. Ее тонкие длинные руки и растопыренные пальцы — само горе и отчаянье. И снова подпись: «Княжна Тараканова».
А еще ниже:
«Давайте встретимся около Дома пушнины, я живу напротив. Или даже лучше на Ново-девичьем кладбище, около памятника Некрасову. Там тихо, красиво. У меня в волосах будет белый бант. Я могла бы встретиться семнадцатого вечером, часов в восемь. В этот день я вернусь из Кохтла-Ярве. Надоело здесь ужасно. Хочу приехать так, чтобы об этом не знал никто. Поезд придет очень рано, а мама у меня беспокойная, не будет спать всю ночь. Уж доберусь как-нибудь сама. Говорят, в пять утра уже начинают ходить трамваи. Еще раз до свидания».
— Ничего себе катает, — сказал Володька, когда я свернул письмо. — Только вот свидание на кладбище — ну, знаешь, и придумала! И про эту Тараканиху не пойму, кто она? Может, сумасшедшая?
— Сам ты сумасшедший, — обиделся я. — Это ее любимая героиня.
Я ничего не знал о княжне Таракановой, собирался у кого-нибудь расспросить или пойти в библиотеку, поискать в книгах. Вдруг когда-нибудь при встрече Люба спросит о ней, о своей любимой княжне, а я ничего не смогу сказать.
— Ну, ты и даешь, Лёпа. Она тебе заливает про цветочки, а ты веришь. Она такая, я ее помню, весь вечер болтала, — усмехнулся Володька и так посмотрел мне в глаза, что стало неловко.
Я постарался скрыть смущение, досаду. Друг потешался над Любой и надо мной. Наша переписка для него была лишь интересной забавой, и пора было уже прекращать все это, но только теперь мне все дороже и дороже становился аккуратный крупный почерк и загадочные рисунки. Я знал, что, если мы встретимся с Любой, она простит мой обман. Я отвернулся от Володьки, сказал ему сердито:
— Молчи, дурак, умнее будешь.
Володька не обиделся, он почесал свою кудлатую голову, сказал рассеянно:
— Значит, завтра у меня свидание.
— И ты станешь с ней мямлить весь вечер? — поддел я друга.
— Ерунда, столкуемся. Девчонки болтливых не любят. — Володька как будто и вправду собирался на свидание.
— А я приглашу ее на день рождения, — сказал я.
— Лёпа! — удивился Володька. — Ты что, офонарел?
— Офонарел — не офонарел, тебе какое дело? Возьму и расскажу ей все.
— Ну и даешь, — обиделся Володька. — Кто с ней познакомился? Кому она пишет?
— Ты познакомился, тебе и пишет, — холодно согласился я. Но лучше бы мне промолчать, не соглашаться, лучше бы вообще не начинать эту переписку, чтобы я и не думал о Любе, и не знал о ней совсем.
Трамвай начало мотать из стороны в сторону, он уже приближался к Московскому вокзалу. Кто-то подталкивал меня в спину локтем, кто-то наступал то на одну мою ногу, то на другую, я терпел, прижимался к Володьке, а он посапывал мне в ухо и молчал и смотрел через стекло, как убегают назад рельсы, деревья, дома.
— Лёпа, она тебе не понравится, — вдруг сказал Володька.
— Почему это не понравится?
— Не в твоем вкусе. Тощая. Руки и ноги — как спички, а глаза — во! По кулаку. — Володька подставил к бровям два своих кулачища.
— Такие глаза девчонкам идут, — сказал я. — Не то, что тебе. У тебя тоже по кулаку, а толку-то!
— Это почему? — удивился Володька.
— Да так уж, гляделки — и все.
— Сам дурак, — бросил Володька и хмыкнул: — А этот наш, косолапый-то, ну этот-то наш…
— Ковальчук, что ли?
— Ну да. Весь вечер ее подлавливал. Только она от меня, а он — раз — и к ней. А она как глянет на него, он в сторону. Умора. Ее не поймешь. То молчит, вздыхает, то вдруг как затараторит. Словечки у нее — будь здоров: «восхитительно, упоительно, бесподобно». Как выдаст, как выдаст. А уж танцует она!
— Не то, что мы? — в шутку спросил я.
— Что ты! Она такой закрутила вальс. Меня хотела пригласить, а я никак.
— Мы же учились с тобой, — сказал я.
— То с тобой, а то с девчонкой. В Таврическом знаешь какой зал? Все видно, — сказал Володька.
Я вспомнил наши праздничные вечера. С танцами и смущенной толкотней по углам большого актового зала. В наше мужское училище приезжали девчонки, тоже ремесленницы, но мы не знали, как себя вести, как приглашать их на танец, прятались друг за друга, парни приглашали парней, и лишь немногие, самые смелые и красивые ребята, выводили на середину зала раскрасневшихся ремесленниц, неуклюже дергались в быстром фокстроте или медленно, скованно вышагивали в плавном танго. Вальс не получался ни у кого. Я представляю, как было трудно Володьке на празднике в Таврическом дворце. Я сочувствовал и завидовал. Мне туда попасть не удалось, не хватило билетов. Их раздали только самым лучшим нашим ученикам и еще комсогруппоргу и старосте группы Ковальчуку.