Посадка подшипников на маленькие тонкие валы считалась у слесарей-сборщиков нудной и утомительной работой. А мне такая работа по душе. Зажмешь валик в цанге, включишь небольшой, нешумный токарный станок около верстака и микронной шкуркой касаешься посадочного места. Пальцы обхватывают вал легко, бережно, будто лаская, ползут вдоль полированной поверхности, им очень важно не упустить тот последний микрон стали, который должен плотно и в то же время мягко удерживать внутреннее кольцо подшипника. Вот и ловишь точность чутьем, напряженным ожиданием.
Но сегодня, в самый мой важный день, когда нужно сдать всю работу, нет у меня ни чутья, ни напряжения. Засыпаю от монотонного гула станка — металл сам по себе, я сам по себе. А надо работать. Бригадир уже поглядывает на меня, не может понять, в чем дело.
— Ты что это? Дурачок, что ли? — сердито спрашивает он. — Ну сколько можно шаркать?
Мне не очень-то было понятно, чем недоволен бригадир, и я, еще крепче обхватив пальцами горячий валик, стал водить рукой справа налево.
— Ты у меня сейчас такого леща схватишь! — разозлился Зайцев. — А ну, выключай станок!
Оборвался негромкий стон электромотора, крутнулся и замер тонкий вал, зажатый в цанге.
— Вынимай, — сказал бригадир.
Я отжал цангу, вытащил валик, он был горячим.
— Ну-ка, измерь, — сказал бригадир и дал мне в руки микрометр.
Я осторожно начал всовывать между стержнями инструмента мой горячий валик. Еще немного, и я крутну ручку микрометра, пока в ней не затрещит храповичок, предупредив, что стенки вала зажаты достаточно плотно. Начну вглядываться в деления и высчитывать, на сколько микронов я напортачил. Но вот не могу поймать скользкий валик. Пробую еще, еще раз. Нет, не поймать. Маленькие черточки делений расплываются. В голове шум. Но мне не стыдно и не страшно, хоть я знаю, что делаю какую-то ерунду. Бригадир стоит и ждет, когда я осрамлюсь окончательно.
«Ленька, проснись! — приказываю я себе. — Это твой самый важный день. Погоришь — ни за что не оставят в цехе». Как в тумане, вижу ряды верстаков перед огромными окнами, склоненные головы слесарей-сборщиков. Они сидят на высоких вращающихся табуретах внимательные и неподвижные, как часовщики.
— Ты, может, заболел? — спрашивает бригадир, забирая из моих рук валик и микрометр. — Конечно, напортачил, — говорит он. — Эта ось теперь только в телегу, а не для подшипников. Я же тебя учил. Ласково надо. Как будто и не касаешься. Одними подушечками пальцев, чтобы и не дышал даже, — это ведь микроны, а не километры. Гладил когда-нибудь руку девчонке? — вдруг спросил он.
— Один раз было, — пробурчал я.
— Так вот, если ты сейчас не вспомнишь про тот свой один раз, не приласкаешь валик, — откажусь от тебя. Ну что это, работал всегда, вроде бы, нормально, а тут черт-те что. Самая горячка, а он бракует. Пойди перекури, отдохни маленько.
Мне совсем не хотелось курить, но я решил посидеть на скамье, послушать радио, может быть, хоть это придаст мне бодрости.
Курилка — небольшая сумеречная комната, пристройка к стене цеха. Там низкие просторные скамьи, прогорклый дымный воздух — это место не только для перекура, сюда приходят рассуждать о жизни, о характере мастера или начальника цеха, о последних кинофильмах, о заработках, обо всем. Пожилые рабочие сидят здесь недолго. Разве что в начале месяца, когда поменьше дела, они выкуривают до мундштука свой вечный «Беломор» или «Север».
В курилке почти у самого входа сидел Яков Семенович или, как я его просто называл, дядя Яша. Он никогда не забирался вглубь, в темноту. Он, пожалуй, один из всех стариков садился покурить надолго, основательно, поглядеть со стороны, кто как работает. Большие руки упирались локтями в колени — левая поддерживала седую голову, правая не спеша подносила папиросу к губам, в тот самый момент, когда огонек уже как будто затухал. Дядя Яша старательно высасывал дым и выпускал его не сразу, и так незаметно, что можно было подумать — проглатывал его или навсегда оставлял в легких. Он сидел на скамье в курилке, как, наверно, сидел бы перед своим домом на завалинке, живи он в деревне.
У дяди Яши был самый точный во всем цехе и, может быть, даже на всем заводе станок. Сверхпрецизионный. Корундовыми камнями с алмазной крошкой он обрабатывал детали, у которых поверхности были гладкими, как стекло, и с такой точностью, которую мне и не представить. Станок почти весь был закрыт плексигласовым колпаком; он работал бесшумно, даже молочного цвета эмульсия для охлаждения бежала струей без всякого плеска.