— И дурак немалый, — услышал я шепот Завьялова.
И чего им нужно? Разыгрывают, что ли? Вот брошу их и уйду, сами потащат.
— Где это ты выучился на поэта? — не унимался Иванов. — Ты знаешь, я ведь в детстве тоже писал. Да еще как. Сяду — и полтетрадки отстрочу, сяду — и опять полтетрадки.
— На поэта не учатся, — сказал я, — это как-то само собой получается.
— Развитие в уме такое? — поддержал разговор Иванов.
Ребята стояли и слушали. Завьялов улыбался, Колесо ковырял в зубах. Губарик все еще старался стереть с лица тавот или вазелин. Староста отвернулся, ему неинтересно. Илья был внимателен и серьезен.
— Ну и огребают же эти поэты, — мечтательно сказал Иванов. — Вам по нарядам платят или так, прямо в руки?
Мне стало неловко. Я даже не думал никогда, что за стихи платят деньги.
— Я про это ничего не знаю, — сказал я.
— Ну и дурак, — рассердился Иванов. — Ты не зевай, а то, знаешь, там примажутся еще, я их давно унюхал, напарничков всяких. — Иванов дружески глянул на своего помощника, мол, извини, не про тебя. — А правду говорят, что поэты все выдумывают?
— Это фантазия, а не выдумка, — сказал я.
— Хороши пироги, — покачал головой Иванов. — А чего ж тогда правда?
— Вот она, правда, — сказал молчавший до того напарник Иванова. — Он про станок насочинял, его по радио передали, он деньги получит, а ты этот станок на хребте приволок.
— Хорошо сказано, лады, — обрадовался Иванов. Но тут же сообразил: — Так ведь и он приволок.
— «Мы пахали» — сказала муха, сидя на рогах у быка, — глубокомысленно изрек напарник Иванова.
— Во загнул, — обрадовался Иванов. — Он у меня всегда такой, как скажет, так в масть. Но это ты не по делу, Сашок, не по делу. Парень свой. Знаменитость. Деньгу получит, может, еще и тяпнем по рюмахе. Тяпнем, а?
— Может, и тяпнем, — сказал я, совершенно не понимая, зачем он все это говорит. И все-таки мне было приятно, что разговор идет про мои стихи.
— А ты про что еще можешь? — спросил Иванов. — Про начальника цеха можешь? А про мастера? Вот бы ему вложить! Ну, а про меня сможешь? — Иванов ударил себя кулаком в грудь. — А что, я парень что надо. Про таких как раз и пишут.
— Родился, крестился, помер, — негромко вставил Завьялов.
Иванов не услышал. Он был увлечен.
— Хочешь, я тебе буду темы давать? У меня их полно. Голова работает! Только пиши. Твое дело наврать красиво, а уж правды я тебе найду, будь спокоен. А потом, как получим куш… Вот житуха пойдет!
Иванов размахивал руками, хлопал себя по ляжкам, приседал. Он и шутил, и не шутил.
— Эх, ты бы вот еще песни писал, — пишешь, а? — живо спросил Иванов. — Уж такое бывает на душе, а высказать не могу. Хоть плачь. А что, бывает, что и заплачешь по пьянке. — Иванов посмотрел на всех внимательно, он ждал подтверждения.
— Пьяному слеза, как станочку фреза, — срифмовал Завьялов.
— Во-во, — сказал Иванов, — чтобы душу излить. Пиши, парень, пиши. Сам бы писал, да таскать некому, — усмехнулся он и отстранил меня от станка.
— Ты тут не корячься, — сказал он. — Еще пуп надорвешь, не до стихоплетства будет. Мы тут сами как-нибудь.
Иванов сказал это доброжелательно, даже ласково. Хоть голос его сипел по-прежнему устрашающе.
«Хороший он мужик, — подумал я, — душевный. Он только выглядит таким медведем».
— Ничего, я помогу, — сказал я. — Может, еще и про всех вас напишу. — Сказал это и подумал, что ведь напрасно брякнул, ни к чему. Но уж очень мне было приятно уважение Иванова.
Теперь помалкивал даже язвительный Завьялов. Колесников тоже оставил свои шуточки. Молчали и, Володька, и Ковальчук. Иванов прав. Мне теперь надо писать. Много-много надо писать. А что? Ведь понравилось Иванову. То ли еще будет. Вон как смотрит на меня его напарник. Изучает. Изучай, изучай.
Сашок, как назвал его Иванов, вдруг широко шагнул ко мне, склонился. Его лицо оказалось перед моим. Близко-близко. Мы смотрели глаза в глаза. Торчал передо мной слегка горбатый пористый нос. Какое-то нескладное, не выражающее ни мысли ни чувства, потное лицо приближалось к моим глазам все медленнее, и я не понимал, что надо Сашку. Неужели и вправду так понравились ему мои стихи, что он хочет вглядеться в меня повнимательнее?
Вот глаза его сузились, он наклонил голову набок потом мотнул ее на другой бок. Я еще не знал, как мне отнестись к его разглядыванию. Все смотрели на него и на меня, ждали, что будет. Стало тихо-тихо. Только из-за нетолстых дверей долетел к нам на лестничную площадку шум станков да сопел около моего уха Володька.