Я сказал Зайцеву, что все в порядке, и он не сразу поверил. Пересчитал все валики, подшипники и шестеренки, которые были на них посажены, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес всего лишь одно слово:
— Хвалю, — а потом развел руками и добавил: — Чего хочешь проси, как у золотой рыбки.
Я обратился к нему примерно с той же просьбой, с какой обратилась рыбка к рыбаку из сказки:
— Отпустите меня сегодня пораньше.
— Куда тебе, в море? — шутливо спросил мой бригадир.
— Понимаете, друг покупает письменный стол. А мне очень нужно ему помочь. Стол в комиссионке. Он какой-то редкостный, опоздаем, могут забрать другие.
Зайцев переглянулся с Савельичем.
— Отпусти его, — сказал тот. — Раз уж дал царское слово — надо держать. Теперь справимся и без него. А стол — дело важное. Может, роман на нем будут писать, — пошутил Савельич.
— Точно-точно, — радостно подтвердил я. — Самый настоящий роман. Мой друг — писатель. Ну, в общем, не совсем писатель, но будет.
— Как Толстой? — спросил Зайцев с интересом.
— Нет, что вы, он пишет по-другому.
— Хуже? — спросил Савельич.
— Еще не знаю, — сказал я.
— Ладно, передай своему другу, пусть пишет не хуже, чем Толстой, тогда станем читать, — заявил Зайцев. — А теперь прибери станок и беги. Только вот не знаю, как тебя выпустят в проходной.
— Спасибо, я что-нибудь придумаю.
— Прошмыгнет! — уверенно сказал Савельич.
Я быстро убрал станок, попрощался с бригадиром и Савельичем, подбежал к Володьке, попросил его передать нашему мастеру, что меня отпустили, и — бегом в проходную.
В просторном заводском дворе издали увидел Иванова и его угрюмого напарника. Они тащили что-то тяжелое и длинное. Иванов шагал впереди. Кажется, он мог бы и не шагать, а помчаться вприпрыжку, если бы его напарник не приседал и не покачивался от тяжести.
«Вот я сделал свое дело, а вы еще нет», — с гордостью подумал я и заторопился к проходной.
Там, как всегда, внимательно проверили мой пропуск, задержали. Строгая женщина спросила:
— Ты куда это сматываешься? Еще не время. Работать надо. Ох, уж эти ремесленники.
— Я в больницу.
— Знаем вашу больницу.
— Я честно в больницу, у меня печень болит.
Я старался врать наверняка, так чтобы не задержали, не вызвали мастера и не отметили бы в особой тетради. Печень ни разу не подводила Губарика. Лицо мое, должно быть, показалось и в самом деле нездоровым.
— Ладно уж, лечись, — сказала женщина. И крикнула мне вдогонку: — Поменьше нужно есть всякой дряни, понял?
Я толкнул высокие двери завода, вышел на улицу. Посмотрел направо, налево и побежал к трамваю.
Стол
Я никогда не видел Андрея таким измученным и бледным.
— Ты работал в ночь? — спросил я его.
— Да, — сказал он. — Это было каторжное дело.
Я понял так, что каторжное дело — не обычная работа в трамвайном парке, а что-то совсем другое, должно быть, роман, который Андрей теперь писал по ночам. Но заговорить об этом я почему-то не смел. Мне было совестно и страшно. Ночное его дело показалось мне невероятно большим и трудным, огромной горой, на которую нужно взбираться по камням и неприступным кручам. Я боялся заговорить с другом не только об этом. О чем бы я теперь ни стал разговаривать, с языка сами собой могли сорваться слова, которые сейчас были бы ни к чему — я знал, что Андрею не по душе, когда кто-нибудь напоминает о его усталом лице, о воспаленных глазах, когда хотя бы чуть-чуть сомневаются в его здоровье и силе.
Андрей заговорил сам, но не о своем деле. Он пощипывал волоски своей негустой бороды.
— Ну что за люди, — сказал он. — Почти для каждого моя борода — не волосы, а волосатость. Многие охотно бы меня ощипали. Голую курицу им подавай. Но не дождутся, — пообещал кому-то Андрей. А потом повернулся ко мне и спросил уже тихо: — А тебе-то как? Вглядись хорошенько. Неужели я действительно страшилище?
— Ну, что ты! — сказал я Андрею. — Тебе очень идет борода. Сразу видно — настоящий мужчина.
Даже не знаю, почему мне было стыдно все это говорить. Я как будто одновременно врал и говорил правду. Андрей и в самом деле казался мне настоящим мужчиной: сильным, ни на кого не похожим. Только пристально и беззащитно смотрели на меня его глаза, и далеко-далеко, где-то в глубине зрачков, мне казалось, я видел другого Андрея. Я чувствовал, что Андрей очень нужен мне, как и я ему теперь, должно быть, нужен. Что с ним происходит? А вдруг он поссорился с родными или уже бросил работу?