— Ты забыл, что у меня день рождения? — спросил я Володьку.
— Да нет, Лёпа, не забыл. Поздравляю. — Друг порылся в карманах, вытащил маленький перочинный нож. — На, держи.
— Так это же твой, — удивился и обрадовался я.
— Ну и что ж, что мой. Теперь будет твой.
Володька никогда не расставался со своим ножичком — в нем были четыре тонких аккуратных лезвия, маленькое шильце и даже крошечные ножницы с пружинкой.
— Спасибо, Володька, — сказал я.
— Да ладно тебе. На вот, держи еще подарочек, — сказал мой друг и протянул небольшой сверток, перевязанный суровыми нитками.
— Письма? — догадался я.
— Тут все, — сказал Володька. — Не так уж их и много.
Я взял в руки сверток, подержал на весу. Володька смотрел на меня внимательно, и какое-то новое выражение появилось на его лице.
— Слушай, Лёпа. Она действительно такая, как в письмах?
— Нет, не совсем, — сказал я. — Она многое придумывала. И потом, она уже почти взрослая.
— А у тебя действительно с ней серьезно? — И в голосе друга я услышал что-то новое. Он спрашивал и смотрел с интересом, а не вяло, как обычно.
— Да, Володька, это серьезно.
— И ты мог бы на ней жениться? — спросил он.
— Жениться?
Было очень странно произносить и слышать это слово. Оно всегда было таким далеким! Не завтрашний, а послезавтрашний день.
— По правде сказать, Володька, я не знаю. А разве обязательно, если любишь, жениться?
— Тогда это не настоящее, — сказал друг. — Ты помнишь, мы познакомились на катке с одной девчонкой, она была в белой шапочке?
— Конечно, помню, Юлька.
— Так вот, ты тоже говорил, что любишь ее.
— То другое было, Володька. Теперь совсем не так.
— Вы целовались?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— А вообще, Лёпа, ты хоть раз целовался? Только не заливай.
— Однажды, Володька. Чуть-чуть. Но это, можно сказать, не в счет.
— Я тоже ни разу, — вздохнул мой друг. — А ты думал когда-нибудь, какая у тебя будет жена?
— Немножко думал. Я хочу, чтобы она была красивая и добрая.
— А я хочу, — решительно сказал Володька, — чтобы она во всем могла меня понять.
— И меня тоже.
— И чтобы она никого другого не любила, — сказал Володька.
— Конечно, — сказал я. — Отелло вон даже задушил свою жену от ревности.
Володька ничего не ответил. Мы молчали, шли не спеша. Такого разговора у нас еще не было за все три года нашей дружбы.
— Володька, а что ты думаешь делать после училища? Только работать? — спросил я.
— Конечно, а чего еще? Учиться больше не хочу. Заработок будет приличный, куплю мотоцикл. Буду ездить на рыбалку. Надо хоть пожить, а то все зубри да зубри. Я вот, может, только рабочий разряд подниму. Нужно получить самый высший. Тогда все в порядке. А что толку учиться? Инженеры-то, вон, меньше получают, чем работяги.
— Меньше-то меньше… — согласился я. — Но знаешь…
— А ты что, куда-нибудь в академию решил податься?
— Зачем в академию? Я тоже сначала поработаю. А там видно будет. Вот если со стихами пойдет…
— Слушай, Лёпа, я давно хотел тебя спросить, а не мура ли все это?
— О чем ты?
— Да вот то, что ты пишешь и рассчитываешь на что-то.
— Ну, знаешь, Володька, ты это напрасно. Я, может, и не поэт, но все это не мура, без этого мне теперь никак не прожить. Ты даже не представляешь, как мне было бы скучно без стихов, без книг, без моих друзей из литкружка. Раньше я не знал, что мне делать, когда я оставался один. Бывало мне так тошно, места не находил, а теперь, куда бы я ни попал, что бы со мной ни произошло — я не одинок. Я думаю, и мне интересно. Я фантазирую и сразу попадаю или в какое-нибудь другое время или в другой мир, где и люди, и дома, и деревья, и все-все — такое, да не совсем такое…
— Но это же неправда, — сказал Володька.
— Ну и что? Пусть не совсем правда. Вот сколько уж мы ходили с тобой по этой улице. До того знаем каждый дом, что даже скучно. Ничего в этой улице нет особенного, и это правда. А вот разговор такой у нас впервые. И теперь улицу эту я вижу по-другому. Я волнуюсь, думаю и чувствую не как всегда. Все скучные наши вышагивания я позабуду, а вот как мы идем сегодня — никогда. И это тоже правда, но уже такая, какая бывает редко, как в стихах. Когда я их пишу или только задумываю, мне кажется, что все-все впервые, и все так волнует, как будто первый раз целуюсь.
— Откуда ты знаешь, ты ведь не целовался, — улыбнулся Володька. Кажется, он и сказал это, чтобы только улыбнуться мне.
— И ты знаешь, Володька, — продолжал я с горячностью, — когда я фантазирую или сочиняю стихи, ко мне приходит такое чувство, будто я хорошо, по-доброму знаком со всеми людьми и даже со всей природой, даже с асфальтом, по которому мы идем. И тогда я ничего не боюсь. Эх, Володька, хватило бы только этого у меня на всю жизнь.