Лулу. Обиделся, смотрите, обиделся! Марина, гляньте на этого Пьеро!
Марина (никому — нам). После Лёни осталась книжечка стихов — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете! как этой внешности поверила…
Лулу. Тише — идёт папа!
Появляется благообразный господин, лысоватый, борода с проседью, идеально сшитый пиджак, галстук.
Марина. (никому — нам). Отец Серёжи и Лёни, высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый, которого про себя зову «лорд».
Иоаким Самуилович. А, так вот вы где? О, здравствуйте, Марина Ивановна! (Степенно кланяется шкуре медведя.) Почему поэты и поэтессы всегда садятся на пол? Разве это удобно? Мне кажется, в кресле гораздо приятнее…
Марина. Так ближе к огню, Аким Самуйлович. И к медведю.
Иоаким. Но медведь белый, а платье тёмное: вы вся будете в волосах… И по этой шкуре же все ходят…
Марина (гладит мех). То же самое, что ходить по лилиям.
Иоаким. Вас очень хочет видеть Есенин: совсем недавно был тут, ушёл, не дождавшись… Ах да, вы знаете, что сейчас произошло? Не бойтесь, это просто смешной случай. Вы не рассердитесь? Я час назад вернулся домой, вхожу в кабинет и вижу — на полу посреди комнаты вы с Лёней, обнявшись.
Лёня. Папа! (Брату.) Он шутит.
Иоаким. Да, обняв друг друга за плечи и сдвинув головы: Лёнин черный затылок и ваш светлый, кудрявый. Признаться, удивился…
Лулу. Это был Есенин!
Иоаким. Да, это был, как выяснилось, Есенин. У вас совершенно одинаковые затылки.
Лулу. Ха-ха! Вот так штука! Можно всем рассказывать, что Марина с Лёвкой любовники!
Иоаким. Лулу!
Лулу. Папочка, но это правда весело! Есенин покончит с собой от ревности! Вскроет жилы и напишет стихотворение кровью! Давайте танцевать!
Серёжа. Неугомонная.
Лулу. Все танцевать, все в круг, возьмитесь за руки! Марина, вставайте, возьмите Лёню. Серёжа, руку! Папа — с нами! Есть чудная песенка, её напишет Лёня перед смертью, перед самой своей смертью. Подхватывайте!
Играет бойкая музыка — финал популярной тогда оперетки «Иванов Павел» про гимназиста-двоечника, на слова: «Одно осталось мне — рыдать, / И педагогов умолять / Мне дать переэкзаменовку…» Все берутся за руки, кружатся в танце, подхватывают и поют.
Роза Львовна появляется в дверях, стоит, молча взирает на происходящее.
Иоаким. Сорванцы, стойте же, ох!
Лулу. Устал, бедный папочка.
Иоаким. Гоняйте ваших друзей поэтов, а меня увольте, я стар.
Серёжа. Вот ещё! Да ты бодрее фронтовых писем Гумилёва!
Лёня. Кстати, кто у нас будет в среду?
Серёжа. Вот собирался быть твой любимый Есенин, потом Мандельштам, Жорж Иванов, Оцуп. (Марине.) Ваша издательница тётя Соня Чацкина. Быть может, Кузмин.
Лулу. Ужас! Ну а что мы будем делать сегодня?
Серёжа. Почему же ужас?
Лулу. Пока нет этих умников, давайте веселиться! Давайте играть в театр! Что-нибудь жуткое, шекспировское, леонид-андреевское! Чего не может быть! Серёжа, держи револьвер! Давайте, как будто ты застрелишься, Лёня кого-то убьёт и его расстреляют, вы, Марина, повеситесь, папу ограбят и он умрёт с горя, а меня… Меня сожгут в печке!
Иоаким. Давайте играть в театр!
Лёня. Давайте!
Гостиная гаснет. Секунд двадцать — тьма. Приближается звук: шуршание шин, поскрипывание металла, звяканье велосипедного звонка. Затем скрип и грохот захлопывающейся двери. Выстрел. Грохот. Топот сапог. Крики.
Свет вспыхивает.
Пустая комната, обтянутая серой материей. Несколько фигур, завёрнутых в такие же серые ткани, стоят шеренгой наподобие манекенов. Сквозь неприметное отверстие, как будто из самого тела стены, появляется ещё одна личность в чёрной кожанке, чёрных галифе, чёрной фуражке. Физиономия неподвижна; если приглядеться — она просто нарисована углём на картоне.
4
Стихотворение Леонида Каннегисера, опубликованное в кн.: Леонид Каннегисер. Париж, 1928.