- Очень...
- А ты почему не стонешь?
- Ты будешь плакать.
- Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.
После этого Зина стонала.
- Ты все ведь понимаешь? - спросила она вдруг. - Пусть Геленка не приходит на мои похороны.
- Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.
Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.
Слезинка медленно поползла по ее щеке.
- Словно мама, - сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня. .
- Зажги свет поярче...
Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.
- Владя!
Я наклонилась.
- Владя, спой мне... тихонечко... ту песню про журавлей. Спой. Спой!
Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.
- Еще, - попросила Зина.
И я снова, и снова пела ей совсем тихо:
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня.
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле.
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на Земле.
- Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда... С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю... Владя, это может быть?
- Конечно, может, - заверила я Зину.
Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.
- Человеком у меня не вышло... пусть белым журавлем... - четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.
Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.
Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.
Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.
Врач и медсестра присели на стулья у двери, Наташа стояла, прислонившись к косяку, и плакала.
- Наташа плачет, - прошептала я Зине.
- Правда?
- Наташа, иди сюда, - позвала я.
Врач что-то пробурчала недовольно. Наташа подошла и поцеловала Зину. Зина слабо улыбнулась, довольная, что еще один человек о ней плакал. Разве врач понимала, что это было нужно умирающей - чтобы о ней кто-то плакал. Ничего она не поняла.
Зина лежала ногами к окну, и Наташа приоткрыла окно, чтобы она могла видеть сад и небо, но Зина от боли не могла смотреть. Она дышала хрипло, все с большим трудом.
- Я здесь, Зина, рядом с тобой, - повторяла я, не выпуская ее руки.
- Белые журавли... - сказала она.
Внезапно боль полностью отпустила ее. На лице выразилось такое облегчение, такая отрада, что я обрадованно прошептала :
- Ей легче!
Врач наклонилась, внимательно посмотрела на Зину и медленно закрыла ей глаза. Потом заставила меня отпустить Зинину руку.
- Отмучилась, - сказала Наташа.
Все ушли, а я, ошеломленная, сидела возле тела Зины.
Таинство смерти потрясло меня. Так вот как это бывает! Я сидела часа два. Потом тело отнесли в морг, а я пошла домой.
Рябинину забыли сказать, что его дочь умирает. Когда он утром позвонил, все было кончено.
Его секретарша сказала, что Рябинин долго рыдал у себя в кабинете. Она хотела войти, чтобы как-то успокоить его, но не осмелилась. Значит, и у него пробудилась жалость, а может - раскаяние?
Я была настолько измучена физически и морально, что, приехав домой, даже не поела, а сразу легла в постель и уснула. Я видела сон. Залитую солнцем поляну и на поляне танцующую Зину. На ней было красное, широкое, прозрачное платье, в точности такое, как у нее было у маленькой, лет семи, но Зина была теперешняя - не девочка, а девушка. Как она танцевала! Опьяненная весной и солнцем, она носилась по поляне, почти не касаясь земли, раскинув руки, легко и непринужденно. Лицо ее смеялось и радовалось. И звонили колокольчики. А я стояла, улыбаясь, и смотрела, как Зина танцует, и слушала, как звенят мелодичные, нежные и невидимые колокольчики...
Постепенно звон их стал резок и неприятен. Я проснулась. Звонили к нам. Я вскочила заспанная и бросилась к телефону. Оказывается, звонили в дверь. Накинула на себя платье, отперла дверь, увидела милое, взволнованное, измученное лицо Ермака. Рядом с ним стоял какой-то угрюмый лейтенант. Оба они были в форме и, когда вошли, без приглашения сняли плащи и повесили их в передней. Я, не дожидаясь, когда они разденутся, прошла в столовую и села в кресло. Я была не причесана - ну и пусть. И платье впопыхах надела мятое...
Ермак крепко пожал мне руку, его товарищ холодно кивнул. Они сели на стулья. Ермак сильно нервничал.
- Зина умерла, - сказала я Ермаку.
- Знаю, Владя, ты не спала всю ночь... мне рассказывали. Прости, что тебя побеспокоили, но...
- Я понимаю. Убийцу надо поскорее ловить. Но чем я могу помочь?
Коллега Ермака забарабанил пальцами по столу. Ермак взглянул на него тот перестал.
- Я тебе не представил товарища, - спохватился Ермак. -.Старший лейтенант Суриков.
- Родня художника Сурикова? - апатично спросила я. Должно быть, его об этом спрашивали, он так и дернулся. - Не имеет отношения к делу, - рявкнул он.
- Однофамилец, - мягко сообщил Ермак.
Этот самый Суриков был несимпатичный: какой-то резкий, недоверчивый.
- Ермак Станиславович, разрешите я ее допрошу, - сказал он.
Именно так: допрошу. Теперь дернулся Ермак. Я улыбнулась ему и, прищурив глаза (все почему-то злятся, когда я щурю глаза), повернулась к Сурикову.
- Владлена...
- Сергеевна, - подсказал ему Ермак.
- Владлена Сергеевна... (Меня еще никогда в жизни не называли по отчеству, и я приосанилась.) Вы сказали по телефону товарищу Зайцеву, что Валерий Шутов, по кличке Зомби, ночевал у вас?
- Да.
- Расскажите, как это все было.