За чаем (ватрушки были чудесные!) я рассказала Геленке все заводские новости про Шурку Герасимова. Затем мы опять перешли в ее комнату, сбросили с ног туфли, уселись с ногами на диван и стали разговаривать.
Геленка моложе меня на два с чем-то года — ей только что исполнилось шестнадцать, но она очень развита и умна не по летам. Учится на втором курсе Московской консерватории, ей предрекают блестящее будущее. Она будет участвовать в предстоящем международном конкурсе молодых пианистов. Обычно Геленка очень сдержанна и даже, пожалуй, скрытна, но в этот раз разговорилась. Она была откровенна.
— Видишь ли, Владя, — задумчиво говорила она, — я не могу этого сказать ни отцу, ни маме, никому, кроме тебя. Все мои радости, что жизнь предоставляет мне так щедро, разъедает, словно кислотой, мысль о Зине. Мысль эта гложет меня день и ночь… Понимаешь, для меня— всё! Мне — отец, мать, их горячая любовь, меня балуют, нежат, оберегают. Лучшая комната в доме, лучшая комната на даче, мое желание для них — закон… Меня любят подруги, учителя, хотя я для них ничего не делаю, разве только играю. Я живу среди интеллигентных людей, в атмосфере любви и ласки. И у меня еще — моя музыка! Музыка… Это моя радость, моя любовь, мои мысли, мои чувства, сама жизнь. Не знаю, чем я заслужила такое счастье? За что именно мне? Так вот, не могу я забыть, что там… на улице… Зина. Она совсем одна. Ты только подумай, Владя, — одна в огромном мире. Подожди, не перебивай. Я знаю, что ты хочешь сказать: она сама виновата. Но вот они факты. У нее умерла мать, от нее отказался отец, ее изгнали из дома, на заводе и в общежитии ждут не дождутся, когда ее заберет милиция и отправит куда-нибудь подальше.
Я все время вижу ее — озлобленную, буйную, ненавидящую весь мир (и больше всех меня), одинокую и безмерно несчастную. Понимаешь, Владя, у нее нет даже мечты. Произошло самое трагичное, что может произойти с человеком: сужение сознания. Замечала, когда выключают телевизор и экран уже темен, еще сияет секунду-другую узкая полосочка. Так вот ее светящаяся полосочка на темном экране — это ненависть ко мне. Она меня не убила до сих пор лишь потому, что (я знаю это от нее самой) готовит для меня что-нибудь похуже смерти. Она с радостью отрезала бы мне руки, чтобы лишить меня музыки.
А я не могу ее ненавидеть. Мне ее слишком жалко.
— Но, Геля, ее же невозможно было держать в доме… Она могла изуродовать тебя или Гелену Стефановну, могла положить в еду иголку, что угодно, ведь Зинка не знает удержу.
— Да. Она превратилась в звереныша. Но кто довел ее до этого? Ведь маленькой девочкой она не была такой? Скажи, ведь вы дружили.
— Нет, не была.
— Ну вот, она была обыкновенной славной девочкой Зиночкой… Нет, это не она виновата, а перед ней виноваты.
Может быть, если бы папа сказал ей: «Прости меня, Зиночка» — и заплакал, она бы все ему простила. И нам с мамой простила бы тогда. Но он никогда ей этого не скажет. Он тоже ненавидит Зину. А она вся в него уродилась. Вот и нашла коса на камень. Она же просто назло ему хулиганит, ворует, чтоб доказать ему: ты выгнал меня из дома, и вот чем я стала!
— Я тоже всегда так думала! — воскликнула я.
— И еще меня угнетает… — Геленка запнулась, розовые губы ее дрогнули, — я не могу любить своего отца…
— Из-за Зины?
— Зина и многое другое. Ты теперь работаешь на заводе… скоро его узнаешь.
— Но почему тебя это так угнетает? В конце концов, он же тебе не отец, а отчим.
Геленка вздохнула и переменила позу: у нее затекли ноги.
— Он мне отец, Владя, — сказала она тихо.
— Отец? Как же…
— Да. Он полюбил мою маму задолго до смерти жены — она ведь очень долго болела. Не мог же он бросить умирающую… Он меня потом уже удочерил. И я его родная дочь… к сожалению. Я знаю, о чем ты сейчас подумала, Владя: что они вдвоем ждали смерти больной женщины.
(Я действительно так подумала, но, разумеется, не сказала этого вслух.)
— Нет, Владя, нет, во всем виноват он один. Мама была тогда совсем юной девушкой, вот как ты… И он ее влюбил в себя. Для нее было бы лучше, если бы она никогда его не встречала!
— Что ты, тогда не было бы тебя, твоего таланта, Геля, у вас есть какие-нибудь родные — ну, тети, дяди?
— У мамы никого нет. Мать ее умерла, когда ей было шестнадцать лет, как мне сейчас. А отец погиб на фронте, под немецким танком. У папы есть родные, но он с ними совсем не поддерживает связи. В селе Рождественском есть племянница, но я ее никогда не видела… Александра Скоморохова. Не то телятница, не то доярка.
— Выходит, она твоя двоюродная сестра?! — почему-то удивилась я.
— Да, мне рассказывал дедушка Фома — муж нашей Дарьи Дмитриевны. Они ведь тоже из Рождественского оба…
— Подшефное село нашего завода…
— Да?
Мы помолчали, думая каждая о своем. Конечно, Геленка вся в своей музыке… Но если бы я узнала, что у меня где-то есть двоюродная сестра, я бы не успокоилась, пока ее не повидала. Может, она нуждается или одинока, и ей очень нужны родные.
Затем мои мысли перекинулись на то, что говорила мне Геленка раньше.
— Как ты это сильно сказала: сужение сознания, — заметила я.
— Но это не мое выражение, — объяснила Геленка, — так сказал Ермак Зайцев.
— Что?! — Я даже поднялась с дивана и стоя с удивлением смотрела на Геленку. — Разве ты его знаешь?
— Ермака? Конечно. Он не раз говорил со мной о Зине. Он славный. Он жалеет Зину, но боится, как бы она не сделала мне чего. Просил меня пока одной не ходить по улицам.
— Ты знаешь Ермака?
— Что же в том удивительного? Он хотел и с тобой поговорить.
— Со мной? О чем?
__ О Зине. Он расспрашивал меня о ее детстве, а я сказала, что ты лучше меня об этом знаешь.
__ Когда он тебе говорил, что хочет поговорить со мной?
— Сегодня, Он меня встретил у консерватории, и мы немножко постояли на углу.
Поистине мир тесен. Все знают Ермака Зайцева, только я никак не могу с ним познакомиться.
Вдруг стало так радостно на душе! Я надела туфли и прошлась по комнате.
— Как у тебя хорошо, — сказала я.
— Приходи чаще, — улыбнулась мне Геленка.
Ни у кого я не видела такой комнаты: простор, свежесть и какая-то одухотворенная чистота. Белый рояль. Рамы широкого окна просвечивают сквозь прозрачный капроновый занавес во всю стену.
— Владя… ты не слышала на заводе, что это за история… какой-то конфликт у отца со старшим братом Алика?
— Нет, не знаю.
— Постарайся узнать, хорошо?
— Ладно. Спрошу у папы или у Алика.
Мы еще долго говорили обо всем. Домой я пришла в полпервого и утром еле проснулась.
В перерыв, после обеда, я затащила Алика за клумбы, где я всегда гуляю (их уже занесло снегом), и попросила рассказать мне о конфликте между его братом и главинжем Рябининым. Алик сразу взвился.
— Ты уже слышала? Такое, Владька, безобразие, мерзость!
Вот что он мне рассказал. Его брат Юрий, талантливый инженер, изобретатель, когда стал начальником конструкторского бюро, подобрал группу способных молодых инженеров (в том числе моего брата Валерия), и они в самое короткое время столько дали заводу, что о них заговорили.
Прежде всего, это была разработка и установка новых автоматических линий. На первый взгляд то, что совершается теперь на каждом заводе. Но Терехов и его друзья наделили тупой бездушный конвейер машинным интеллектом: технологическим процессом теперь управляли электронно-вычислительные машины. Особенный восторг вызвала у всех автоматическая линия вакуумной обработки. Дистанционные датчики подавали в электронную машину (мозг!) данные о степени завершенности изделия. Машина анализировала их и, если требовалось, назначала индивидуальный режим обработки — дополнительные технологические программы. Таким образом, брак на этой линии отсутствовал начисто.