— Она родилась человеком, — поправил меня дядя. — Мы делаем, Владлена, что можем… Но эти негодяи так ее искромсали… Еще не пойманы?
— Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?
Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.
— Я завидую Сергею, — сказал он вдруг. — Не представляю своих ребят в такой ситуации… Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.
— Она их тетка, — сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.
— А ты ее дочь, — с досадой сказал дядя. — Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?
Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.
— Ты здесь, Владя?
— Я здесь, Зинушка.
— Ты устала. Придвинь раскладушку… ляг рядом со мной. Держи за руку.
— Я посижу возле тебя.
— Нет. Ляг. Ты устала.
— Нужен подход к кровати, — пояснила Наташа. — Но мы сделаем так…
Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.
— Тогда позови, если что… — сказала Наташа.
Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.
— Владя! — зашептала Зина. — Ты не боишься, когда я буду… отходить… держать мою руку?..
— Ты поправишься, Вина.
— Ответь.
— Я буду держать тебя за руку. Я буду с тобой все время.
— Пожалуйста, Владечка, а то я… боюсь…
Она в изнеможении умолкла. Я лежала рядом, держа ее руку в своей. Потом я уснула незаметно для себя, как провалилась в сон, не выпуская ее руки. Проснулась, когда пришли врачи для очередной процедуры.
— Спят, как две сестрички, — сказала дежурный врач, — улыбаясь.
Я сконфуженно села. Когда все опять ушли, я уже. больше не спала.
— Зина, тебе очень больно? — спросила я шепотом.
— Очень…
— А ты почему не стонешь?
— Ты будешь плакать.
— Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.
После этого Зина стонала.
— Ты все ведь понимаешь? — спросила она вдруг. — Пусть Геленка не приходит на мои похороны.
— Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.
Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.
Слезинка медленно поползла по ее щеке.
— Словно мама, — сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня.
— Зажги свет поярче…
Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.
— Владя!
Я наклонилась.
— Владя, спой мне… тихонечко… ту песню про журавлей. Спой. Спой!
Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.
— Еще, — попросила Зина.
И я снова, и снова пела ей совсем тихо:
— Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда… С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю… Владя, это может быть?
— Конечно, может, — заверила я Зину.
Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.
— Человеком у меня не вышло… пусть белым журавлем… — четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.
Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.
Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.
Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.
Врач и медсестра присели на стулья у двери, Наташа стояла, прислонившись к косяку, и плакала.
— Наташа плачет, — прошептала я Зине.
— Правда?
— Наташа, иди сюда, — позвала я.
Врач что-то пробурчала недовольно. Наташа подошла и поцеловала Зину. Зина слабо улыбнулась, довольная, что еще один человек о ней плакал. Разве врач понимала, что это было нужно умирающей — чтобы о ней кто-то плакал. Ничего она не поняла.
Зина лежала ногами к окну, и Наташа приоткрыла окно, чтобы она могла видеть сад и небо, но Зина от боли не могла смотреть. Она дышала хрипло, все с большим трудом.
— Я здесь, Зина, рядом с тобой, — повторяла я, не выпуская ее руки.
— Белые журавли… — сказала она.
Внезапно боль полностью отпустила ее. На лице выразилось такое облегчение, такая отрада, что я обрадованно прошептала:
— Ей легче!
Врач наклонилась, внимательно посмотрела на Зину и медленно закрыла ей глаза. Потом заставила меня отпустить Зинину руку.
— Отмучилась, — сказала Наташа.
Все ушли, а я, ошеломленная, сидела возле тела Зины.
Таинство смерти потрясло меня. Так вот как это бывает! Я сидела часа два. Потом тело отнесли в морг, а я пошла домой.
Рябинину забыли сказать, что его дочь умирает. Когда он утром позвонил, все было кончено.
Его секретарша сказала, что Рябинин долго рыдал у себя в кабинете. Она хотела войти, чтобы как-то успокоить его, но не осмелилась. Значит, и у него пробудилась жалость, а может — раскаяние?
Я была настолько измучена физически и морально, что, приехав домой, даже не поела, а сразу легла в постель и уснула. Я видела сон. Залитую солнцем поляну и на поляне танцующую Зину. На ней было красное, широкое, прозрачное платье, в точности такое, как у нее было у маленькой, лет семи, но Зина была теперешняя — не девочка, а девушка. Как она танцевала! Опьяненная весной и солнцем, она носилась по поляне, почти не касаясь земли, раскинув руки, легко и непринужденно. Лицо ее смеялось и радовалось. И звонили колокольчики. А я стояла, улыбаясь, и смотрела, как Зина танцует, и слушала, как звенят мелодичные, нежные и невидимые колокольчики…
Постепенно звон их стал резок и неприятен. Я проснулась. Звонили к нам. Я вскочила заспанная и бросилась к телефону. Оказывается, звонили в дверь. Накинула на себя платье, отперла дверь, увидела милое, взволнованное, измученное лицо Ермака. Рядом с ним стоял какой-то угрюмый лейтенант. Оба они были в форме и, когда вошли, без приглашения сняли плащи и повесили их в передней. Я, не дожидаясь, когда они разденутся, прошла в столовую и села в кресло. Я была не причесана — ну и пусть. И платье впопыхах надела мятое…
Ермак крепко пожал мне руку, его товарищ холодно кивнул. Они сели на стулья. Ермак сильно нервничал.
— Зина умерла, — сказала я Ермаку.
— Знаю, Владя, ты не спала всю ночь… мне рассказывали. Прости, что тебя побеспокоили, но…
— Я понимаю. Убийцу надо поскорее ловить. Но чем я могу помочь?
Коллега Ермака забарабанил пальцами по столу. Ермак взглянул на него — тот перестал.
— Я тебе не представил товарища, — спохватился Ермак. — .Старший лейтенант Суриков.
— Родня художника Сурикова? — апатично спросила я. Должно быть, его об этом спрашивали, он так и дернулся. — Не имеет отношения к делу, — рявкнул он.
— Однофамилец, — мягко сообщил Ермак.
Этот самый Суриков был несимпатичный: какой-то резкий, недоверчивый.
— Ермак Станиславович, разрешите я ее допрошу, — сказал он.
Именно так: допрошу. Теперь дернулся Ермак. Я улыбнулась ему и, прищурив глаза (все почему-то злятся, когда я щурю глаза), повернулась к Сурикову.
— Владлена…
— Сергеевна, — подсказал ему Ермак.
— Владлена Сергеевна… (Меня еще никогда в жизни не называли по отчеству, и я приосанилась.) Вы сказали по телефону товарищу Зайцеву, что Валерий Шутов, по кличке Зомби, ночевал у вас?