Бедная женщина, которая сама еле сводила концы с концами, жалела отца, а потом устала. До такой степени устала, что возненавидела его.
Врачи отделывались каплями и дешевыми порошками, считая, что старик протянет недолго, а он, как назло, жил и жил, свирепея с каждым днем, и с ним стало уже совсем невмоготу. Дочь начала искать какойто выход. Сначала обивала пороги богадельни, но туда душевнобольных не брали. Ей предложили отдать старика в дом для сумасшедших, но это было где-то далеко, и дочь не согласилась. А два года назад соседки подсказали, что рядом сдается по дешевке жилье. Это было очень хорошо. Во-первых, потому, что рядом, вошь вторых, спокойней станет в доме. А самое главное - недорого. И она согласилась.
- Вот так мы и похоронили его заживо, - вздохнула хозяйка. - Может, и отомстит мне бог когданибудь, но что же теперь - и на этом свете мучиться, и на том?
Женщина замолчала. Монк заметил, что дети все это время так и не притронулись к еде. Ему нечего было спрашивать и говорить. Он почувствовал себя лишним в этом доме. Засунув блокнот в карман, Монк учтиво попрощался.
VIII
На два дня Монк окунулся с головой в жизнь самых нищих кварталов Ройстона. Два дня он заглядывал в глаза чахлых детей и стариков, два дня дышал сыростью и зловонием запущенных жилищ, разговаривал с больными и калеками, проститутками и алкоголиками. Он выслушивал в закопченных темных углах рыдания и мольбы, брань и проклятия отчаявшихся людей и признавал, что все эти несчастные, изуродованные жизнью существа могли быть нормальными людьми, работящими и веселыми, здоровыми телом и душой, если бы государство к ним снизошло. Но теперь было другое время и другой город. Люди, которые находили себе средства к существованию в портовом городе Ройстоне, оказались не у дел в Ройстоне курортном. Коренные жители Побережья попали в положение сирот, оставшихся без кормильца. Многие из них жили случайными заработками и зачастую довольствовались овсяной похлебкой и куском хлеба. Эти люди, не имевшие ни настоящего, ни будущего, возненавидели роскошь курортного города, потому что она была им недоступна. Зато они любили деньги и поклонялись им страстно, как богу - спасителю от всех бед, готовые ва несколько филонов поступиться самым святым, что есть в человеке - совестью, честью, добротой... Для многих такая распродажа была болезненной, люди страдали, мучились, но все же сознательно жертвовали человеческим в себе, лишь бы только выжить. И они дышали, ходили по земле, ели, пили, спали и думали, что живут.
С тяжелым сердцем смотрел Монк на все это, но у людей не было веры в лучшее, а без надежды не было сил бороться за себя. И Монк это понимал. Но он знал также и то, что в Ройстоне нашлось немало таких, которые не хотели воровать, грабить, мошенничать, торговать, прислуживать и делать все то, что считали недостойным себя. Эти честные люди выбрали себе каторжный труд на руднике.
Чтобы лучше узнать рудокопов, Монк пришел к ним под землю. Он глотал пыль, задыхался в тесном забое, где по углам пищали крысы и ненадежная кровля могла обрушиться в любой момент. Он ломал подземный камень вместе с рабочими, не обращая внимания, что его опрятный костюм враз потерял приличествующий вид: пиджак и брюки на локтях и коленях висели лохмотьями.
Монк бил киркой с остервенением, исступленно, до темноты в глазах, надеясь высечь искру истины - какое же спасение, какой смысл дает человеку такая страшная каторжная работа, во имя чего люди ползают здесь, как кроты, в потемках, по колено в воде, без глотка свежего воздуха? Но Монк так ничего и не понял, рудокопы остались для него чужими, и он лишь всею душой сочувствовал им. Монк потерял счет времени под землей, выламывая и кроша чертов камень.
Пот смешивался с пылью на его лице, и вскоре глиняная маска стянула кожу на лбу и щеках. И когда он в изнеможении и отчаянии от тупой, нечеловеческой работы готов был расплакаться или закричать, его ктого ухватил за руку.
Это был Грим Вестей. Он выхватил у Монка кирку и отбросил ее в сторону. Лампочка, укрепленная над козырьком каски рудокопа, высвечивала нахмуренный лоб и колючие глаза.
- Довольно баловаться, дружок, - грубо сказал он. - Не твое это дело...
И тогда Монк закричал что-то в ярости. Он не помнил точно слов, какие вырвались у него, обессиленного и злого, но смысл был таков, что его, Монка, это дело, ибо он - репортер, и его долг - написать всю правду,
- Ты не напишешь, - сказал Грим.
- Напишу! Все напишу про вас, кротов подземельных!
У Грима Вестена окаменели скулы. Он молча развернул Монка к выходу и дал ему пинка коленом. Тот упал на руки и с трудом.поднялся.
Монк близко увидел свирепое лицо Грима Вестена, даже сквозь глиняную маску это было заметно.
- Ты паршивый щенок! - кричал Грим. - Благодетель!.. Несешь беду... Борец за справедливость... Полицейский наушник...
Монк слушал эти несправедливые обвинения в свой адрес и сейчас, в этом тесном подземелье, понял, что между ним и Гримом Вестеном уже ничего нет общего, что последняя нить прошлого, связывавшая их, окончательно оборвалась. Море, "Глобус" - все это покрылось дымкой забвения, Монк осознал, что людей недолго может связывать прошлое, если их не объединяет настоящее.
Он не обиделся на брань Грима, хотя, честно говоря, и не понимал причины такой ярости спокойного и сильного человека, каковым был Грим Вестей. Монк отряхнул ладони и, не оборачиваясь, стал выбираться к выходу.
Чем ближе продвигался он впотьмах к свежему шдуху и свету, тем очевидней становилась правота Грима Вестена. Бывший штурман "Глобуса" чутко угадал метания Монка в поисках добра, его жалкие попытки приносить пользу всем, а в итоге - никому.
От таких несоразмерных замыслов только страдали живые люди, которые были рядом с ним: Икинека, Лобито, Чиварис, Бильбо... Монк хотел достичь сияющей золотой вершины всеобщего счастья и не замечал самородков у своих ног, потому что взор его был устремлен ввысь. "Отец тоже искал страну всеобщего счастья - Утросклон, - подумал Монк, - но он в этих поисках не причинял боли ближним. Грим прав, я самонадеянный, бездарный выскочка".
Из шахты Монк вышел стариком, прожившим долгую жизнь, - так он был опустошен и устал...
Дома он нашел записку от курьера. Его искал редактор.
- Пошли все к черту, - выругался Монк и рухнул в изнеможении на диван.
Встреча с Гримом в ночной черноте забоя подломила силы и веру Монка, но за те два дня, что скитался он по задворкам Ройстона, он многое приобрел.
Он был переполнен увиденным, голова его раскалывалась, блокнот распух от записей. Нужно было разрядиться, выплеснуть на бумагу всю правду, всю свою боль. И только тогда Монк имел право жить дальше на земле.
Кошмары, сказочные видения, похожие на бред, кружились в голове, пока он лежал: то ли сон, то ли игра возбужденного мозга...
Он встал, не зная, сколько времени пролежал так в бессильной попытке уснуть. За окном было темно.
Умывшись ледяной водой, Монк сел за стол, достал стопку чистой бумаги, и перо его, уткнувшись в задумчивости в угол листа, быстро взяло разбег.
Монк писал. Писал не отрываясь, не заботясь о том, как согласуются между собою слова, как выстраиваются фразы. Он писал легко и свободно, и это было высшее вдохновение творчества: высказать то, что не дает есть, спать, ходить, просто жить.
С каждой исписанной страницей будто легче становилось дышать, и Монк спешил вздохнуть полной грудью. Он писал о том старике, которого заживо похоронили родственники, о Льюзи, зарабатывающей на жизнь своею молодостью, о рудокопах, о всех потерянных на земле людях, которые до могилы вынуждены нести свой тяжкий груз - собственную жизнь, пустую и не нужную никому, "Правду, правду и только правду", - стучал в мозгу неутомимый мотор и приводил в действие все нервы Монка.