Гарифон с возмущением дочитывал письмо. В душе он был согласен с контуженным полицейским, "Бескорыстие - уже само по себе есть корысть", рассудил редактор и решил пустить это письмо в дело.
Тут как раз вошел Сильвестр.
- Шеф! - с порога воскликнул он. - Есть идея!
- Погоди, я хочу тебя спросить, - кашлянул редактор, - ты веришь в бескорыстие?
Сильвестр заржал молодым жеребцом и бесцеремонно плюхнулся в кресло.
- Гарифон! Со мною на этот счет произошел нелепейший случай. Однажды какой-то тип на улице всучил мне нераспечатанную бутылку сливовой настойки, просто так, в качестве презента. Я сдуру растерялся и взял... Да, вот такое легкомыслие. - Сильвестр опять заржал, убирая сальные волосы со лба. - Так что получилось дальше. Я неделю не мог спокойно спать. Мне все чудилось, что этот тип разыщет меня и что-то начнет просить. Пришлось купить точно такое вино и разыскивать щедрого проходимца. Представляете мое состояние, облегчение, когда я его все-таки отыскал! Он меня уже забыл, оказывается, но я не успокоился, пока не избавился от столь обременительного долга.
Редактор посмеялся, благодушно кивая:
- Вот-вот! Так оно спокойней. Ну, что там за идея?
Сильвестр смахнул следы веселья с лица и озабоченно спросил, слышал ли что-нибудь Гарифон про Синявку?
- Ты имеешь в виду сумасбродную старуху с этим... псом, что ли, неохотно отозвался редактор.
- Да, да. Так вот до меня докатились слухи, что эта старуха ищет какого-то определенного человека.
- Пускай себе ищет на здоровье. По-моему, она величает себя чьей-то судьбой, вот и пускай ищет.
Сильвестр явно развеселил редактора, и ему от этого неодолимо захотелось пропустить еще стаканчик.
- Ну и что дальше? - нетерпеливо спросил Гарифон.
- Вам не кажется странным, что ищет-то она его в Ройстоне?
- Ну и что? - опять возразил редактор. - Здесь тесно от людей - курорт, море, воздух... Пусть ищет на здоровье. - А меня это настораживает. По ее словам, она обошла все земли, состарилась за это время и вот теперь рыщет в Ройстоне. Это какой-то знак...
- Не мели чепуху, Сильвестр, - скривился Гарифон. - Как только не стыдно - такой здоровый детина, а суеверен, как девица на выданье... Этак ты у меня в психиатрию попадешь вместе с этой, с псом которая. Возьми-ка лучше вот это письмо - хороший повод поупражняться в острословии.
Сильвестр охотно принял конверт и удалился к себе в кабинет. Тарифов нетерпеливо открыл тумбочку стола.
.. Неутоленная жажда протеста, возмущения вылилась у Монка в хандру. Осерчав на редактора за его косность, боязливость и неприкрытое хамство, Монк не пошел на следующий день в редакцию и слонялся по дому неприкаянный, чужой сам себе. Чтобы отвлечься, уйти от плохого настроения, он решил что-нибудь почитать и рылся сейчас в шкафу. Неожиданно в руки попала незнакомая серая тетрадь в клеенчатой обложке. Раскрыв ее и увидев знакомый почерк, он вспомнил, что получил тетрадь от Чивариса после смерти Икинеки. Это был ее дневник, который он, к стыду своему, так ни разу и не удосужился посмотреть.
Икинека зримо жила в его памяти. Монк ясно представлял оттенки ее голоса, помнил привычку склонять голову при встрече в каком-то милом полупоклоне. Он бережно хранил все: разговоры, такие до обидного немногословные и короткие, запах ее волос, дыхание и звук шагов. Все это было. К сожалению, только было, было, было... "Картинки памяти да вот эта тетрадь - все, что осталось от Икинеки", - мрачно подумал Монк.
Раскрыть тетрадь ее записей - запоздалый, но единственный путь приблизиться к дорогому и потерянному навсегда человеку. Печальная встреча...
Как великую ценность, драгоценный фолиант, взял Монк тонкую серую тетрадь, сел поближе к окну и стал читать исписанные круглым почерком страницы.
"Икинека, зачем тебе нужны эти записи? - спросила я себя. - Ты спокойный и, в общем-то, наивный человек. Вот потому и надо писать, сказала я себе, чтобы не забыть, какой я была счастливой в восемнадцать лет. У меня есть все - отец, мать, жизнь, ремесло. Я могу прокормить себя. Но это не все. У меня есть большее. В доме напротив живет человек, которому принадлежит все во мне - чувства, мысли, сердце. Мало ли что он не знает о том, зато есть такой человек и надо немножко подождать, и он придет ко мне. Обязательно придет. А пока что ему не до меня.
Он многого хочет, он ищет себя в нашем большом мире, и ему тревожно оттого, сумеет ли он найти себя, свое дело, п хочу, чтобы ему повезло, тогда он спустится на землю, оглядится вокруг и... заметит меня. Заметит, я терпеливая, я дождусь. Только мне надо поверить самой и понять, что я не зря есть. Знаю, как ему трудно, но ничем не могу помочь и мучаюсь от того..." Монк с жадностью впитывал в себя каждое слово.
Все, что читал он, было сущей правдой, и он только удивлялся, как могла тихая и скромная Икинека так глубоко его понимать.
Следующие несколько страничек в тетради были пустыми. Видимо, Икинека оставила место, чтобы чтото договорить потом, да так и не успела. Монк пролистнул два раза и нашел следующую запись, сделанную другими чернилами. "Сегодня помогала отцу. Стараюсь показывать, что я только помогаю, а главное дело делает он, но разве его обманешь. Он уже совсем старенький и больной".
"Чтобы время за работой проходило быстрее, придумала игру. Выполняя чей-нибудь заказ, стараюсь представить, что это за человек - клиент? Вот очки в тяжелой золоченой оправе. Одна линза треснута. А на самом деле это не линзы, а простые стекла. Интересно, зачем человеку такие очки? Ради прихоти? Или чтобы казаться значительней, умней? Может быть. Во всяком случае этот человек, надев очки, обманывает других. Хотя кто это дал мне право так строго судить незнакомых людей?" "Отец всегда говорит, что раз люди приходят за помощью, мы не обязаны их судить. "Мы должны выполнять любые заказы", повторяет отец. Чтобы отказать человеку, надо сначала понять его, узнать. А где нам всех знать, легче сделать самые замысловатые очки - круглые, квадратные, дымчатые, тонкие, как слюда... Только розовые очки мне отец запретил делать раз и навсегда. Кому бы то ни было. "Люди, - говорит он, должны все видеть таким, как оно есть".
Я согласна с ним...
Сегодня была у моря. Выкупалась в седой от утра воде, потом поднялась на гору и увидела рождение дня.
Солнце большое и тяжелое лениво подымается из морской постели. Я долго смотрю на него, и глазам становится тепло. Говорят, в неведомой и сказочной стране Утросклон каждый день, начиная с восхода солнца, люди счастливы. Не хочу в Утросклон, мне и здесь хорошо..."
Монк оторвался от чтения и улыбнулся этим чистым и свежим, как дыхание ребенка, строкам. "Записки счастливого человека", - вспомнил он название дневника. Для Икинеки все было просто и безоблачно. Мир голубой. А может, это действительно здорово - проснуться до рассвета, искупаться в свежей морской воде и встретить в одиночестве новый день. Отойти от мелких забот и ненужных мыслей и открыть в этом простую и вечную радость жизни?
Монк еще раз перечитал последние строки и почувствовал себя безнадежно старым. Он бегло пролистнул тетрадку и с удовольствием заметил, что в ней еще много нечитанных страниц. Дневник Икинеки будил в нем то, что, по его разумению, уже ушло от него и вряд ли вернется - ощущение свежести и новизны по отношению к окружающим вещам, святая простота и бесхитростность, все то, что еще недавно переживал сам Монк, но безвозвратно, незаметно для себя растерял. От сознания этого легкая тоска слегка кольнула сердце, и в горле застыла горечь. "Просто я повзрослел", - утешил себя Монк и поспешил открыть следующую страницу дневника.